К удивлению офицеров, Грассевич возвратиться во Владивосток отказался.

Объяснения его по этому поводу показались командиру неубедительными. Что общего у цивилизованного человека с дикарями? Человека, находящегося на казенной службе, должно было забрать силой и доставить, как приказано, во Владивосток. Грассевича посадили в шлюпку и увезли.

Однако во Владивостоке дело приняло неожиданный оборот. Странный, одичавший, по мнению окружающих, человек каждую минуту думал о возвращении к орочам. Он считал, что, только живя с ними, уча и врачуя, он может хотя бы в малой степени отплатить им за спасение жизни. Уйдя со службы и получив немного денег, Грассевич нанял на свои средства рыболовецкую шхуну и на ней ушел на север.

Томительными показались ему дни обратного плавания. Вот наконец и знакомый берег, крутой мыс, устье маленькой речушки… Серые конусы сложенных из ободранных жердей жилищ… Но почему над ними нет дымков?

Шхуна пристает к берегу. Грассевич спешит к стойбищу. Тишина. Ни один человек не вышел ему навстречу. Ни одна собака не пролаяла в ответ на его призывный голос. Не сразу понял бывший геодезист, что за страшная трагедия разыгралась на этом месте. Племя, а оно никогда ранее не соприкасалось с другими людьми, вымерло от болезни, занесенной матросами корабля, который приходил за Грассевичем.

Этого удара геодезист не выдержал. Он заболел тихим помешательством. Его увезли обратно во Владивосток и там поместили в лечебницу.

Здесь и провел остаток своих дней Грассевич…

Утром мы вошли в пролив Лаперуза.

По правому берегу медленно проплыл Камень опасности. Над плоской невысокой его вершиной столбиком возвышался сигнальный огонь.

В Корсакове ошвартовались после полудня. Отсюда наш путь с Аркадием лежал на север в маленький порт в глубине залива Терпения — Поронайск, откуда, по сведениям Аркадия, ходил катер на Тюлений.

— А я послезавтра буду на Шикотане, — сказал Белов. — Видно, задержусь: придется вызывать свидетелей, а они на лове…

— Может, еще увидимся?

— Не знаю.

Потом он стоял на причале около трапа, опущенного с борта «Биры» на берег и, по-птичьи наклонив голову, смотрел нам вслед.

Мы уходили. Угольная пыль, толстым слоем покрывавшая землю, похрустывала у нас под ногами. Сгибаясь под тяжестью чемоданов и рюкзаков, мы брели по направлению к столбу с жестяной эмблемой такси.

Из дымного, запорошенного угольной пылью Корсакову машина умчала нас в Южно-Сахалинск. Оттуда в тот же день мы отправились железной дорогой на север.

В привокзальном ларьке Аркадий купил карту острова. В заливе Терпения, словно серьга под мочкой уха, висел островок Тюлений. В самом низу карты виднелись Курилы.

Поезд шел, мотая по узкой колее вагоны. Желтый палец Аркадия прыгал на карте. Стемнело. Редкие станционные огни проносились за окном.

Мы приехали в Поронайск, попутной машиной добрались до рыбокомбината, и там Аркадий узнал, что катер на Тюлений пойдет на следующий день утром.

Ночь мы провели в помещении клуба рыбаков, и еще затемно вышли на Тюлений.

Запахнув на груди брезентовые пахнущие рыбой плащи, мы сидели на корме катера на перевернутых ящиках и смотрели рассвет. Ветра не было. Черный хвост выхлопных газов тянулся за нами. Маленькое суденышко шло, по-утиному клюя носом. Тонкие морщинки волн, как усы, тянулись по бортам.

Берег тонул в серых дымчатых тенях. Светлая полоса восхода дрожала на горизонте. Край моря светлел, вода приобретала пепельный цвет.

Затем у горизонта поднялась желтая полоса и край неба наполнился зеленью. Сплющенное, раздутое в боках, солнце стремительно вышло из-за горизонта. Огненные мазки упали на воду, на перистые облака, неподвижно застывшие над нашими головами. Вода налилась синью, берег из лилового стал коричневым и зеленым…

После нескольких часов плавания из воды поднялся низкий вытянутый остров, похожий на отдыхающего на воде кита. Различались заборы, которыми наискосок перегорожен остров, и редкие сторожевые вышки, поставленные для наблюдения за котиками.

— Тюлений! — сказал я.

У маленького причала покачивалось несколько моторных лодок.

Высадив нас, катер ушел. Сотрудники заповедника встретили нас и повели в большой рубленый дом, приютившийся у подножия горбатой, обточенной ветрами и водою скалы.

Я поднялся на взгорок.

Низкий непрерывный рев двигался мне навстречу. Я подошел к забору и заглянул в пробитое в доске окошечко. Между скалами и водой, на нешироком лежбище, шевелилась тысячеголовая живая масса. Черные и серые тела волновались, двигались, устремлялись к волнам, неторопливо возвращались назад.

Постепенно мне открылся стройный порядок этого беспокойного царства. Это было не просто скопление зверей: дальше всего от воды располагались молодые котики, с ними лежали звери побольше — матери, самые большие — самцы-секачи теснились ближе к воде.

Многоголосое игрище бушевало у моих ног. Возились, схватываясь друг с другом, малыши — черненькие. Матери их разнимали, покусывая спины и ласты. Огромные тупорылые секачи медленно волочили между рядами зверей лоснящиеся тела.

Скоро я стал различать и голоса. Черненькие кричали тонко и жалобно, как ягнята, ласково похрюкивали матки, ревели самцы.

Я спустился со скалы и уселся около причала на камне, подстелив под себя плащ.

Из дома вышел в сопровождении сотрудника заповедника Аркадий. Мы сидели на пахнущих сыростью камнях и старались перекричать рев и блеяние звериной орды.

— Все ясно: управлюсь дня в два, — кричал Аркадий. — Вернется катер и уйдем. Тут здорово!

Я кивнул.

— Живу третье лето и не могу привыкнуть! — сказал, напрягая голос, сотрудник. — Ведь тут кроме котиков чудес много…

И он рассказал об удивительной силе, которая раз в год объединяет пернатых жителей острова.

На Тюленьем две области обитания: внизу, у воды, живут котики; вверху, на невысоких скалах, — колония птиц. Здесь тоже гомон, резкий запах помета. Тут выхаживают вечно голодных и требовательных птенцов кайры. Один полет за другим совершают они в море, чтобы вернуться с серебристой рыбешкой в клюве. Но когда птенцы подрастут и встанут на ноги, наступает великий день. Оживление охватывает и без того шумный базар, тысячные толпы птиц совершают неосмысленные на первый взгляд перестроения. Они сбиваются в стаи, расходятся и сходятся снова. Постепенно вся эта черно-белая волнующаяся масса начинает сдвигаться в сторону моря. Наконец происходит что-то, какой-то сигнал, какое-то всеобщее по наитию решение, случайный шаг первой птицы, — вся движущаяся масса упорядочивается. Самцы выдвигаются вперед, к ним присоединяются матери. Взрослые птицы спускаются со скал и выстраиваются от скал до моря, образуя узкие коридоры. Они прокладывают их среди котиковых гаремов, в свободных от зверей местах. И происходит чудо: никогда не видевшие воды, но уже достаточно большие, с родителей, птенцы ручейками устремляются со скал к морю. Они идут по коридорам, под присмотром и защитой взрослых и, достигнув воды, бросаются в нее, а котики — огромные секачи и торопливые самки, — удерживая щенков, позволяют птицам безопасно достичь моря…

— Мне несколько раз приходилось наблюдать эту картину. Переселение народов, нашествие лемингов, движение армий муравьев, — закончил сотрудник, — только их можно сравнить с ней…

Мы прожили на острове два дня, Аркадий обмерил и облазил все пляжи, зарисовал и сфотографировал их.

А через неделю мы стояли на палубе «Крильона» — небольшого грузопассажирского судна и смотрели, как расширяется между его бортом и бетонной стенкой причала маслянистая полоса воды. Мы прощались с Сахалином.

Синий берег плыл за кормой. Мы спрятались от холодного, пронизывающего ветра за корабельную шлюпку. По левому борту приближался мыс Анива. Охотское море гнало на пароход длинные злые волны. Белая пена, взметнувшись у борта, обрушилась на нас. Мы ушли с палубы и, лежа в деревянных коробчатых койках, стали размышлять, каждый о своем.