— Если этот Рогач приедет на Кунашир, музей не сможет отказать ему в материалах, — сказал Белов. — Действительно, вам надо ехать.

— Я вас не понимаю, — сказал Аркадий. — Почему вы оба так шумите? Разве я говорил, что собираюсь писать книгу?

— Говорил. Здесь, в Ленинграде.

Аркадий усмехнулся..

— Вы опоздали, — мягко сказал он. — Пусть этим занимаются историки. А я буду искать корову Стеллера. Так решило совещание. Разве найти ее — не стоит нескольких лет жизни? Документы собрал, прочел и объяснил Соболевский. Мы вернули ему доброе имя. А слава? Он не искал ее… Я принял решение, не уговаривайте.

— Ненормальный, преступный по отношению к самому себе человек! — сказал я. — Ну как объяснить тебе это? Может, ты передумаешь завтра?

— Завтра у меня на семинаре, — сказал Белов, — маневр последнего момента. К нему прибегают, когда все меры предосторожности для предотвращения аварии приняты.

— Душно! — сказал я. Мне некогда было разгадывать его дурацкие шутки. — Я не могу больше. Идемте, проводите меня.

Мы вышли из дома. Не разговаривая друг с другом, достигли бульвара, что напротив Адмиралтейства. Желтые стены здания, подсвеченные фонарями, пылали. Тусклое небо светило вниз облаками. Облака плыли, качаясь. Они кренились с борта на борт, как дежневские кочи.

По пустынной улице ветер гнал ржавые листья. Листья мчались по асфальту, гремя и подпрыгивая.

Мы миновали начало Невского и вышли на Дворцовую площадь. Коричневая колонна парила в воздухе. Мы подошли к ней.

— Так что же будем делать, друзья? — спросил я.

Аркадий и Белов не ответили.

И в этот момент я помял: книгу должен написать я сам.

Чемоданы стихов были преддверием. Заонежье разбередило старую память, остров в океане сделал невозможным прежнюю жизнь.

— Прости меня, Аркадий, — сказал я. — Ты прав, прости. Ты, конечно, должен искать это вымершее животное. Ведь это прекрасно: найти существо, память о котором уже начала стираться. И вы, Белов, простите за упорство, с которым я сегодня допрашивал вас.

Белов пожал плечами.

В этот осенний ленинградский вечер, полный решительного ветра, я стал летописцем Аркадия и его удивительного друга, маленького инспектора, расследующего морские аварии.

Ленинград — остров Кунашир.

1968–1972 гг.

Белов предпринял попытку перевезти во Владивосток из Тюбкендерли, что на восточном берегу Каспия, родителей своей жены.

Не зная, как распорядиться отпуском, и привлеченный возможностью рыбалки, я, оставив на месяц контору и газовые свои плиты, сопровождал его.

Двухмоторный самолет, подрагивая и завывая моторами, нес нас над голубой синевой моря. Белесое небо неподвижно стояло за мутным стеклом иллюминатора.

Тряхнуло. Самолет накренился, тупо обрезанная плоскость его крыла приблизилась к стеклу. Под ней оранжево вспыхнули мели. Белые ниточки волн лениво ползли внизу. Впереди расстилалась серая, лишенная примет земля.

В протоке между двумя песчаными косами чернело остроносое пятнышко.

— Катер? — крикнул я Белову.

Тот кивнул.

— Похоже — сидит на мели.

Мой товарищ приподнялся в кресле и стал всматриваться в картину, прихотливо вырезанную оконным стеклом.

Гул моторов усилился. Летчик подтягивал машину к аэродрому.

Серая с коричневыми разводами земля стремительно приблизилась. Мы перешли на бреющий полет. Машину тряхнуло, сухая белая трава промчалась мимо стекла. Моторы в последний раз взвыли и смолкли.

Отстегнув ремни и вытащив из багажного отделения чемоданы, мы с Беловым направились к двери, по трапу сошли на пыльную, покрытую редким крупным песком взлетную полосу.

Сухой горячий воздух ударил в лицо.

В самолет шумно, с облегчением забирались новые пассажиры.

Мы сошли с полосы и, увязая по щиколотку в песке, направились к домам, крыши которых виднелись за ближайшими барханами.

Там оказался поселок, маленький, в одну улочку, без единого деревца или кустика — горстка домов, прижавшихся к морю, да выброшенные на берег почерневшие остовы рыбацких сейнеров.

Мы шли по поселку, и из раскрытых настежь окон на нас смотрели лица стариков.

— Когда жена была девочкой, тут был большой рыбоколхоз, — сказал Белов. — Потом Каспий начал мелеть, фарватер стал несудоходным. Умирает Тюбкендерли!

— Ваш дом далеко?

— Последний…

Мы сидели под навесом около покосившегося домика, пили густой горячий чай и беседовали с беловскими родственниками.

Прожив здесь более полувека и удачно, как они считали, пристроив дочь, старики не собирались менять место. Они охотно слушали наши рассказы о Дальнем Востоке, но упорно замолкали, как только Белов заводил разговор о переезде.

Первые же сутки в этом раскаленном на солнце поселке повергли нас с Беловым в состояние отчаянной скуки.

Самолет прилетал раз в неделю, и даже решение уехать ничего не могло изменить. Мы слонялись около домика, стараясь не выйти за серый прямоугольник его тени, пытались что-то читать, молчали и с тоской слушали, как стучит ножом на кухне старуха.

Под вечер, когда жара спадала, мы отправлялись бродить.

Сразу же за поселком берег начинал петлять. Море выплескивало в степь узкие полные теплой стоячей воды заливы. Посредине их тянулись низкие поросшие голубой травой островки.

Над степью плыли зеленые облака.

Несколько раз мы с Беловым брали лодку и выходили рыбачить. Бросив якорь, мы ложились рядом на жестком лодочном борту и, опустив головы вниз, смотрели, как, подрагивая, уходят на дно белые шнуры. Под лодкой медленно бродили, роя прозрачными мордами песок, рыбы. Желтые дымки курились на дне, отмечая их путь.

Мы возвращались домой.

Старик включал потасканный приемник с круглой шкалой, ловил Иран, и мы вчетвером слушали тихую непонятную музыку.

Однажды я упомянул о катере, который мы видели, подлетая к поселку.

— Месяц как лежит, — сказал старик. — Сам на мель взошел.

— Как это?

— А так. Никто его не звал. Не ждали его. Сам пришел, сам себе гибель причинил.

— В тумане?

— Какой у нас туман!

— Значит, мотор испортился.

— Тарахтел. Все слышали.

— Он мог иметь пробоину, — сказал Белов, — А может быть, у него вышло горючее?

— Срок капитану дадут, вот что! — сказал старик.

— На катере не капитан, а старшина.

— Старшине и дадут. Очень упорно он шел.

И старик сбивчиво рассказал, что видели редкие свидетели аварии, те, что оказались в тот день в степи за поселком.

Катер заметили утром. Сухой горячий ветер принес откуда-то дым. Синяя полоса, пахнущая травой и пожаром, вытянулась над морем.

Катер длинным рыжим пятнышком катился вдоль берега. Он то показывался в разрывах дыма, то пропадал. Затем пятнышко остановилось и стало увеличиваться — катер повернул к берегу.

После того как фарватер обмелел, суда несколько лет не подходили к поселку. Приближение катера не могло не вызвать интереса. Однако, когда пенные усы его забелели у самых мелей, любопытство сменилось тревогой. Люди на берегу стали махать руками. Катер шел, не обращая внимания на опасность. У кого-то оказалось с собой ружье. Грохнул выстрел. Но было уже поздно: попав между двумя песчаными мелями катер застопорил ход, пошел было кормой назад, остановился и накренился.

— Готов. На мели! — сказал человек, стрелявший из ружья, и побежал на аэродром дать радиограмму о случившемся.

В тот месяц погода стояла хорошая. Сутки спустя пришел пароход, стал далеко от берега, с парохода спустили шлюпку, и она забрала команду катера…

— Странная авария! — сказал я. Что вы думаете, Михаил Никодимович?

Белов пожал плечами.

— А расследовать аварию никто не приезжал? — спросил я.

— Кто его знает, может и приезжал. То нам неведомо. Не докладывают.