Мы добрались до него и рассказали Матевосяну и Григорьеву о находке.

— Теперь самое главное, какое там дно, — сказал Григорьев и объяснил, что если дно каменистое, то предметы, упавшие с «Минина», могут быть найдены невдалеке от судна. Если — ил, то в топком его разливе давно утонуло все, что могло быть сброшено ударами волн, и тогда наши шансы на успех близки к нулю.

— Я схожу промерю глубину, — сказал Аркадий. — Забыли смерить глубину; вот шляпы!

Он снова ушел на лодке, на этот раз с Матевосяном. Когда они вернулись, бригадир сказал:

— А ведь нашли! Э! Я думал, не найдете. Городские люди… Неглубоко там.

— Двадцать метров, — сказал Аркадий.

Мы вернулись на Изменный, и Аркадий тотчас же дал Степняку радиограмму.

— Таких длинных радиограмм не бывает, — сказал Матевосян, когда радист отказался передавать текст.

— Бывают. Это очень важная. О выполнении плана даете длинные радиограммы? А это наш план.

Слова о плане убедили бригадира.

В ответ Василий Степанович сообщил, что вылетает на Сахалин за водолазами, и обещал вернуться с ними к концу недели.

В ожидании его приезда мы бродили по острову. Тропы приводили нас на вершину кальдеры.

Был вечер. Расплющенное солнце неподвижно висело над входным мысом. В бухте тяжелым плоским стеклом лежала вода. Синее пламя заката тлело в прибрежных скалах. По склонам кальдеры ползли неверные тени.

Мы спускались с Аркадием по витой уклончивой тропинке вниз к берегу. Бухта медленно наливалась синью, цвет ее уплотнялся. Огненная полоса протянулась между входными мысами. На ее фоне возник черный силуэт. Он медленно двигался, едва возвышаясь над поверхностью воды.

— Что это? — прошептал я.

Силуэт на воде стал тонким, изогнулся и пропал в слепящем блике.

— Что это? — повторил я.

Аркадий хмыкнул:

— Тень, волна, плавающее дерево, — откуда я знаю?

Мы шли по тропинке. Фиолетовые тени змеились у наших ног. Подкравшийся с моря туман вошел в бухту. Серые клубы его приближались к причалу.

Аркадий повернулся ко мне.

— Сергей, — сказал он. — Я все время думаю: что может быть в пенале, увезенном Соболевским? Карты открытых первыми мореплавателями земель? Разгадка Сахалина? Ведь до Невельского его считали полуостровом, частью таинственной земли Татарии. Неизвестные письма Германа или других путешественников?

— Карты, письма… Можно подумать, что ты не биолог, — сказал я. — Скажи лучше, кто это сейчас был. Косатка?

Аркадий не ответил.

Мы вернулись к себе в дом. Я лежал на койке, закинув руки за голову. Мысли мои были тревожны и нечетки.

Глубокая ночь входила в распахнутое окно.

Аркадий сказал:

— Сергей, ты не спишь? Прости меня. Я не прав. Это была косатка.

— Отстань.

Смутное воспоминание гнало меня из постели. Однажды в детстве мы с Аркадием бродили по берегу Люботинского озера. Что-то накатило и сжало грудь. Мучительно захотелось кричать. Я попробовал и захлебнулся. Нерожденный звук рвал на части горло. В тот вечер я написал первые неумелые стихи…

Я сбросил одеяло, распахнул дверь и вышел на воздух. Было сыро и прохладно. Туман уже оторвался от земли и поднялся над вершинами деревьев. Бледные звезды едва различались вверху. Они светили, окруженные радужными кольцами. Белый силуэт Аркадия появился в черном прямоугольнике открытой двери.

— Сергей, иди домой! — сказал Аркадий. — Каждый из нас не очень-то хорошо понимает самого себя. Что же требовать от других? Иди…

Пришли два письма. Их переслало Аркадию почтовое отделение из Ленинграда.

Аркадий вскрыл первый конверт и извлек из него пачку листов, исписанных мелким старушечьим почерком. Писал мужчина.

«Йошкар-Ола, 19 июля.

Уважаемый товарищ Лещенко!

На вопрос, переданный мне секретарем местного отделения Союза журналистов, сообщаю, что я являлся в 1922 году непродолжительное время сотрудником оппортунистической газеты. „Дальневосточный моряк“, издаваемой эсерами. Будучи человеком молодым и политически незрелым, я соблазнился возможностью хорошего заработка, иметь который в те смутные дни во Владивостоке представлялось мне счастьем. Окончив незадолго до того курс гимназии и имея очевидные склонности к литературе, я решил стать на многотрудную стезю журналиста и в ответ на обращение близкого знакомого нашей семьи (со стороны деда, бежавшего за год до этого в Маньчжурию) Неустроева Вадима Савельевича принять участие в редактировании газеты для русских моряков, дал согласие, в чем в дальнейшем неоднократно и горько раскаивался. Владелец газеты Неустроев оказался человеком эсеровских взглядов и алчного, предприимчивого, без меры, темперамента. Газету, как помню, мы готовили сначала в подвале дома номер восемь на Суйфунской улице, где ранее размещались склады готового платья. Печатали ее в частной типографии Лазебко. Потом место редакции было изменено, и до октября месяца мы работали на втором этаже того же дома.

Всего было выпущено пять или шесть номеров. Выходили они раз в неделю, по субботам. Затем, в связи с начавшейся эвакуацией из Владивостока японцев и созданием „плакатного“ правительства Сазонова, газета прекратила свое существование, кажется, по причине отсутствия бумаги и бегства рабочих из типографии. Тут же я должен подчеркнуть свое отрицательное отношение как к японской интервенции, которая была явным и неприкрытым нарушением международного права и вызывала справедливый отпор молодого Советского государства и его вождя товарища Ленина, так и к самозванным правительствам, которые в те годы создавались в Приморье с единственной целью отторгнуть его от Родины.

Не могу также не дать оценки личности Неустроева, который в непродолжительном времени разоблачил себя как человек, обуреваемый жаждой наживы, для чего, не дожидаясь ухода японцев, уехал на Камчатку и Колыму, где, под прикрытием бочкаревских банд еще творился разгул частной инициативы. Как мне известно, Неустроев организовал там новое акционерное товарищество по добыче морского зверя. Потерпев неудачу в этом предприятии, он, после уничтожения под Гижигой в апреле 1923 года последнего отряда Бочкарева, бежал через Анадырь на зверобойной шхуне на Аляску, где след его теряется.

Что касается рассказа „Жертвы волн“, то он был написан неким Левковским, печатавшим свои заметки под псевдонимом Н. Сорокин. По словам Левковского, писался он на основании свидетельств моряка, спасшегося при гибели парохода „Минин“. Сразу же после опубликования рассказа в редакцию поступило письмо от семьи капитана „Минина“ с опровержением обстоятельств гибели судна. К тому времени капитан уже умер, но семья была заинтересована в восстановлении истинной картины событий, так как в зависимости от того, как сложились отношения капитана с белоэмигрантами, находившимися на „Минине“, семья могла или нет рассчитывать на получение различного вида помощи от Советского государства.

Для того чтобы вы могли представить себе стиль Левковского, скажу только, что однажды этот журналист позволил себе опубликовать очерк о посещении Гонконга, в котором не бывал ни разу.

Привлеченный нами к ответу, Левковский обещал дать письменное объяснение, но не успел это сделать и бежал на японском пароходе „Осака-мару“ с подобными себе отщепенцами.

Моя дальнейшая судьба сложилась следующим нелегким образом…»

— Ну это вы прочтете сами, — сказал Аркадий, — там еще восемь страниц убористым почерком. Кстати, во время войны он был на 1-м Белорусском фронте. Я мог с ним встречаться. Он был солдатом. Нужное письмо.

— Приди оно раньше, все равно ничего не изменилось бы, — сказал я. — Но действительно, шпангоуты, отлетевшие в сторону! Надо же такое придумать!

Затем Аркадий вытащил письмо из второго пакета. На конверте стоял владивостокский штемпель.