В день, когда начались необыкновенные события, описанные в этой книге, я торопливо пересек сквер, обогнул бронзовую глыбу памятника, вбежал в вестибюль Публичной библиотеки.

Мое любимое место на антресолях в последнем зале. Разложив на столе подшивку «Правды», я принялся читать статью о новых газопроводах.

Стол был первым от лестницы. Заскрипели ступеньки. Они повизгивали торопливо и быстро — кто-то спешил. Я поморщился и, подняв глаза от газетных страниц, стал ждать. Над барьером показалась голова Аркадия.

После поездки на Урал мы не виделись полгода.

— Как ты нашел меня? — шепотом спросил я.

Аркадий развел руками.

Наклонясь к моему уху, он горячо забормотал. Сзади начали шикать. Я закрыл подшивку и, взяв Аркадия под руку, повел вниз с галереи, через зал, наполненный шорохом страниц, шуршанием авторучек и гнетущей тишиной пробуждающейся мысли.

В коридоре у окна мы остановились.

— В чем дело?

— Здорово, Сергей!

— Здравствуй.

Аркадий с любопытством смотрел на меня:

— Ты изменился.

— За шесть месяцев?.. Ну, выкладывай. Опять едешь куда-нибудь?

— Курильские острова и Сахалин.

— Командировка?

— Да.

За долгие годы знакомства я изучил Аркадия. Сейчас он начнет излагать свое очередное увлечение.

— Вот.

Мой друг вытащил из пачки бумаг фотографию газетной полосы. Текст, напечатанный иероглифами в две колонки…

— Я не читаю по-китайски.

— Это японская газета. Вот перевод.

— Ну и что же? — сказал я. — Обнищавший эмигрант-преступник. Обычная история. О подобном много писали, в те годы. Просто о таких случаях мы чаще узнавали из парижских или константинопольских газет.

— Так-так… А тебя не интересует, что это было за имущество?

— Нет.

— Напрасно. Приходи сегодня ко мне. Нужно, чтобы ты, как моряк, оценил одно газетное сообщение. Вернее, рассказ.

Вечер у меня был свободен, я согласился.

…Ах, Аркадий, Аркадий!

Мы выросли в Харькове в трудные военные годы. С вечера занимали у булочных очередь за хлебом. Темные ночи горели над нашими головами. Они роняли звезды на тусклые крыши домов. Мы сидели с Аркадием на краю тротуара и при свете электрического фонаря перечитывали потрепанную книгу «Путешествие вокруг Чукотки».

…Тусклым сентябрьским днем дежневские кочи прошли мыс. Коричневые, с белыми языками снега, каменные берега тянулись по правому борту.

Пал ветер, и казаки, свернув парус, достали со дна судов весла. Мерный скрип уключин возник над морем. Семь кочей, растягиваясь в цепь, как усталые воины, шли вперед.

Они шли уже третий месяц, то прижимаясь к берегу, то ненадолго отдаляясь от него, от желтых светящихся из-под воды мелей.

— Этот, што ли, тот нос, Семейка? — крикнули с весел.

Дежнев мотнул головой. Точно, он — Большой Каменный Нос. Никто еще не обходил того носу.

Оглянулся Семен. На последнем коче Герасим Анкудинов с людьми. Воровские люди. Бил челом Семейка перед походом — не пускать Герасимко Анкудинова с ним на далекую Анадырь-реку. Всего от таких людей ожидать можно. Ушла челобитная в Якутск к воеводе Василию Николаевичу Пушкину. Да разве удержишь таких — у Герасимки вор на воре, один другого бойче…

Влево посмотрел Семен. Там из-за моря — горы. Белыми зубьями торчат против чукотской земли: А какие — неведомо никому.

Нос остался позади. Белое облачко поползло вниз с каменной кручи, добежало до берега, упало в воду. Понеслась по воде черная полоса: идет буря.

Пройдет семь лет, и напишет в Анадырском острожке-крепости служилый человек Дежнев новую отписку воеводе. Вспомнит те страшные дни:

«…А тот Большой Нос мы, Семейка с товарищи, знаем, потому что разбило у того носу судно служилого человека Ярасима Онкудинова с товарищи. И мы, Семейка с товарищи, тех разбойных людей имали на свои суды».

Выручил тогда Семен Дежнев нелюбимого спутника. Да все равно не судьба. Недели не прошло — бурей унесло четыре коча, на которых плыл торговый человек Федот Алексеев и анкудиновские люди, а его, семейкины, остальные кочи разбило чуть погодя.

«…И того Федота со мною, Семейкою, на море разнесло без вести. И носило меня, Семейку, по морю после покрова богородицы всюду неволею и выбросило на берег в передний конец за Анандырь-реку. А было нас на коче всех двадцать пять человек. И пошли мы все в гору, сами пути себе не знаем, холодны и голодны, наги и босы. А шел я, бедной Семейка с товарищи, до Анандырь-реки ровно десять недель и пали на Анандырь-реку вниз близко моря».

— Они дошли, Серега, — шептал мне в ухо Аркадий. Он помнил все написанное в книге наизусть. — Во давали… А?

Эти бессонные ночи сблизили нас. На всю жизнь я стал восторженным слушателем Аркадия.

Летом сорокового года я поехал в Ленинград. Размахивая облезлым чемоданчиком, я шел по Невскому. В чемоданчике лежали пачка учебников и тетрадь в липком зеленом переплете. В тетради были стихи. Я писал стихи и собирался в военно-морское училище. Я хотел быть флотоводцем.

Война перевернула все. Я ушел с флота сразу же после ее окончания — оказался подвержен морской болезни и чересчур много думал о стихах. Зеленая тетрадь погибла в болотах под Лугой. Ее место заняли другие тетради — тонкие и толстые, в дорогих и дешевых переплетах. Я писал ожесточенно — по одному стихотворению в день. Когда демобилизовали, унес с корабля два чемодана тетрадей. Прямо из порта пошел в редакцию журнала. Я ввалился в кабинет редактора и поставил чемоданы перед столом.

— Что вам? — спросил редактор.

— Я принес стихи.

— Положите на стол и приходите через два дня.

— Они здесь.

Редактор с удивлением уставился на чемоданы.

Я открыл замки. Разноцветный поток тетрадей вылился к редакторским ногам.

— Вы сошли с ума… — прошептал редактор. — Этого не прочесть и за год.

Поэтом я не стал. Ни одно из стихотворений не было никогда напечатано. Я стал инженером. В грустной истории моего напрасного труда — мысль о необязательности первых решений.

Кто знает механизмы, которые, срабатывая, толкают нас в узкие коридоры профессий? Моей специальностью стали газовые плиты — область, прогресс в которой приостановился сразу же после изобретения первой плиты. Кроме того, я женился.

Моя жена была искусствоведом и каждый вечер уходила на совещания. Они обсуждали влияние венецианского стиля на архитекторов, застраивавших Петербург в конце прошлого века, и спорили, была ли во время дуэли надета у Дантеса под сюртуком кольчуга.

Меня мучила неподвижность. Я не мог признать движением ежедневные поездки в метро.

Один раз мне удалось сбежать. Мы проводили газификацию большого колхоза в Заонежье. Три месяца среди бронзовых пламенеющих сосен и причудливых гранитных скал. Однажды я забрел на отдаленный мыс, широким языком устремленный в глубь озера. В небольшом распадке, сплошь уставленном вековыми елями, высветилась часовенка. Едва заметные ступени, выскобленные в граните, вели наверх. Помогая руками, я взобрался на камень. Дверь в часовенку была открыта. Истлевшие тряпки лежали в углу. Я осторожно шевельнул их носком сапога. Из лохмотьев должна была выпасть почерневшая кость. Она не выпала. Но я ощутил прикосновение к тайне.