В комнату входит Мег.

– Вот ты где! Так я и знала! Господи, мама, тут нечем дышать! – Она обнимает меня, а потом идет к окну и толкает створку. – Как ты работаешь? Не комната, а гроб. У тебя есть еда? Эй, отомри! – Она дергает меня за руку. – Я проголодалась.

– Тебе повезло, – говорю я, спускаясь с ней вниз. – Вчера я закупилась. – Ложь легко слетает с губ. – А почему ты здесь? Я не ждала тебя до завтра.

Мег разворачивается, и я вижу глаза Адама.

– Посмотри на себя. Я просто почувствовала.

Вот и все объяснение.

– Что?

Я даже немного обижаюсь. Если отбросить случай с тягой к генеральной уборке, охватившей меня в полночь, я чувствую себя вполне прилично. Бессознательно подправляя поношенный спортивный костюм, провожу рукой по тусклым волосам.

Мег кивает на дивное художественное произведение у входной двери:

– Вот что. Сейчас я приму душ и немножко отдышусь, а потом ты пригласишь меня поужинать у Гвидо. А я за это не буду комментировать, что обо всем этом думаю.

– Заметано, – говорю я.

Господи, как хорошо, что она здесь!

– Я по нему скучаю, – признается Мег, глядя в опустевшую тарелку.

– Солнышко, это же меня он разлюбил, не тебя.

Ее глаза смотрят в упор.

– Мама, отец никогда тебя не разлюбит. Просто себя он любит больше.

Мудрые слова.

– Но тебя он любит еще больше, – говорю я. – Не забывай об этом.

Мег старается сдержать слезы, отламывая каждую секунду по крошечному кусочку чесночного хлеба. Как будто, пока она жует, слезы не потекут.

– До сих пор в голове не укладывается, – признается она. – Просто нет слов.

– Так про любого можно сказать. – Я глубоко вздыхаю. – Ешь, остынет.

Я смотрю на дочь и мысленно возвращаюсь далеко назад. Мег три года. Ее нижняя губа дрожит так же, как начинает дрожать сейчас. Глубокий вдох – и что последует за ним? Она завоет, будто дикий лис, – или будет кусать трясущиеся губы, но упрямо не позволит себе разреветься?

Сегодня никаких завываний. Мег молчит, по лицу медленно катятся слезы. Отворачивается, готовая сбежать в дамскую комнату. Я беру ее за руку и крепко сжимаю.

– Ну, будет, – прошу я. – Не плачь.

В ресторане кроме нас только четыре посетителя, и мы сидим достаточно далеко от них. У меня слезы тоже подступают к горлу. Стараясь не выдать себя, протягиваю дочери салфетку и шепчу:

– Все будет хорошо.

Для меня это пустые слова. Может, хоть ей поможет.

Она шмыгает и вытирает глаза.

– А ты… ты примешь его назад?

В ее глазах отчаянная надежда. Дыхание перехватывает, когда я понимаю, о чем она спрашивает. Невзирая на гнев и обиду, она жаждет, чтобы эта полоса жизни кончилась и семья воссоединилась. Мне хочется убить Адама. Убить за то, что он сотворил со мной и с ребенком.

Я медленно качаю головой:

– Не знаю, Мег. Просто не знаю.

Она отводит глаза и медленно жует остывшие ньокки. Накалывает на вилку следующий кусочек. Потом еще. Я смотрю на нее. Убираю свою ладонь с ее руки, тоже беру вилку и накручиваю спагетти. В соусе болоньезе слишком горчит чеснок; я вспоминаю, как Адам не любил «чесночные» поцелуи. Поэтому в моем жесте, когда я подчищаю тарелку кусочком хлеба, есть что-то от желания поступить ему назло.

Мы болтаем о пустяках, не касаясь больных вопросов. Ее курсовая работа, соседи по квартире, преподаватели, треснувший кафель в душевой… Постепенно слезы высыхают, и Мег начинает смеяться. Мы обе улыбаемся. Она встает, пересаживается на мою сторону стола и обнимает меня. Крепко. Слова больше не нужны. Она сильная. Она справится. А если справится она, то справлюсь и я.

Позже, когда уже дома мы пьем какао, Мег снова извиняется, что не может остаться на ночь. Натягивает джемпер поверх футболки.

– Прости, мам. У меня важная консультация первой парой. Ты нормально?

Я беру ее лицо в ладони. Непростое дело, учитывая, что она на голову выше меня. Глажу чудесные каштановые кудри.

– Если ты нормально, то и я тоже, – шепчу я, уткнувшись ей в волосы.

– Я на букву «х», мам. Ничего, прорвемся.

На букву «х» – это «хорошо». Или иначе. Так мы говорим, когда нам тревожно и нервы ни к черту.

Она меня целует, легко касаясь губ:

– Пусть у тебя все будет хорошо, мама.

Я хочу продлить объятие, обхватить ладонями, спрятать в карман – подальше от всех бед и тревог. Едва она уходит, бегу к сумке, вытаскиваю блокнот и диктофон. Пишу слова и одновременно напеваю мелодию. Я назову это «На букву „х“».

Закрываю глаза и представляю всемирно известный зал и сцену. И звучащую на ней песню:

Поднимаюсь в спальню, долго и сладко зеваю. Мне так легко, что я заползаю под покрывало, даже не раздевшись. И вижу сон – в моей кровати лежит знаменитый шеф-повар Гордон Рамзи. Его телепередача тоже называется «На букву „х“», только для него «х» – это «харч».

– Нельзя назвать песню «На букву „х“», – говорит он.

– Как ты здесь оказался? – удивляюсь я.

Он не отвечает. Однако приходится признать, что его голова на подушке Адама смотрится… соблазнительно.

Я приподымаюсь на локте.

– Поскольку уж ты здесь, объясни-ка: на букву «х» – это «хорошо» или наоборот?

– В нашем доме это точно наоборот. В нашем с тобой доме.

– Но это мой дом, – протестую я.

Во сне я капризно надуваю губки, такой алый бутон.

– Какая разница, – бросает он и целует меня. Похоже, Гордона Рамзи не смущает чесночный привкус моих поцелуев.

У Эммы есть четырнадцатилетний сын по имени Гарольд. Не Гарри – Гарольд. Представляю, как патологически он ненавидит и свое имя, и разведенных родителей.

Поскольку я посещаю Белый Дом по выходным, когда Гарольд проводит время со своим отцом, Аланом, мне обычно удается избегать встречи с парнем. Но вечер среды оказался исключением из правила. В среду Алан забрал Гарольда в кино прямо из школы, после теннисного матча. Соответственно, меня пригласили. Эмма не ждала их до десяти вечера; а к тому моменту, насладившись тушеным ягненком, я должен был уже отбыть. Так все выглядело в теории. Подобно всем тщательно выстроенным планам в моей жизни, этот не сработал, вот почему я сижу сейчас в приемном покое больницы Святого Фомы, где мне обрабатывают рану головы. Я не виню Гарольда. Они с отцом поругались, поэтому он вернулся домой раньше времени. Любой четырнадцатилетний парень, обнаруживший дома незнакомца, оседлавшего мать на белом кухонном коврике, отреагировал бы точно так же. Схвати он теннисную ракетку, было бы еще хуже.

– Как ты себя чувствуешь?

Это Мег. Я даже не объяснил ей, что случилось.

– В порядке. Выглядит страшнее, чем на самом деле. – Я касаюсь бинтов.

– Не трогай, – говорит она. – Еще кровит.

Я осматриваюсь. Где-то тут должен быть доктор с результатами рентгена. Нет, не видно.

– Это твоя мадам тебя сюда привезла?

Я слабо киваю.

– Ну, и где она? Почему ты вызвал меня?

– Ей пришлось уехать к сыну.

– А у нее есть сын?

Я снова киваю.

– Большой?

– Четырнадцать. С отлично поставленным ударом справа.

Мег морщится. Осматривает меня снизу вверх, хмурит брови, сразу становясь невероятно похожей на мать.

– Только не говори, что это он тебя приложил.

Я молчу. Меня тошнит; пронизывающий все вокруг запах антисептика не отвлекает, и в горле стоит мерзкий привкус.