Мег переводит дыхание, и я снимаю ногу с тормоза, подавая машину чуть-чуть вперед, затем снова давлю точку на ладони. Завтра там будет синяк.

Заставляю себя сказать правильные слова:

– Мег, дорогая, не отталкивай его резко. Это наше с ним дело. Наш брак распался, но он по-прежнему твой отец. И любит тебя всем сердцем.

Произношу это – и как вижу ее скривленное личико. В последнее время мы обе сомневаемся, что у него вообще есть сердце.

– Он врет, – зло говорит Мег.

– Да, врет, но только мне, не тебе.

– Его ложь касается и меня! Разве ты не понимаешь, мам?

– Прости.

Я киваю. Разумеется, понимаю. Странно было бы не понимать. Но все же мне почему-то кажется, что эта ее ненависть к отцу пройдет. Она снова научится его любить, и я не хочу, чтобы она нуждалась для этого в моем позволении. Они с отцом всегда были, да и будут, не разлей вода.

– Так что если он снова позвонит, поговори с ним. Прошу тебя, не бросай трубку. Вы друг другу нужны.

Она хмыкает, и я перевожу разговор на другую тему. Спрашиваю о занятиях, уговариваю жить и учиться, словно ничего не случилось. Она обещает прийти на следующей неделе и вешает трубку.

Весь разговор с дочерью занимает несколько минут – я все еще тащусь по Хай-стрит. Снова давлю клавишу плеера и погружаюсь в шум моря и крики дельфинов.

К возвращению домой я чувствую себя совершенно безмятежно, только слегка подташнивает. Морская болезнь? Паркую автомобиль в нескольких метрах от семейного гаража на две машины. Он расположен отдельно от дома, с той стороны, где соседнее здание подходит не вплотную, и это еще одно любимое местечко Адама: он умирает от злости, стоит кому-то нарушить там порядок.

Въезжаю через дверь. Внутри по одну сторону – полки от пола до потолка, и на них рядами стоят банки с краской, кисти, валики, чистящие жидкости – все разложено по оттенкам и размерам. Я нахожу флакон золотистого спрея, которым в прошлое Рождество красила сосновые шишки. Сейчас странно представить, что когда-то мне казалась важной покраска сосновых шишек.

У противоположной стены – отделение для «ухода за автомобилем». Там замша, баллончики с автогрунтовкой, средства для мытья, мини-пылесос, воск, мягкая протирочная ткань.

Сдвигаю барахло в сторону. Швыряю несколько банок с краской, скидываю на пол замшу и скачу на ней, словно безумный дервиш. Вытаскиваю из пылесоса мусорный мешок и вытряхиваю из него все на эту кучу, затем рву мешок и запихиваю обратно. Путаю большие и маленькие жестянки. Превращаю аккуратное, любовно прибранное убежище Адама в бардак. И обнаруживаю банку краски, которую в прошлом году купила для прихожей.

Адам уперся. Не соглашался ни в какую.

– Ни за что, – говорил он. – Кошмарный цвет.

Тогда я даже спорить не стала.

Возвращаюсь в гараж гораздо позже, уже пообедав сандвичем с тунцом. Вытаскиваю банку краски, прекрасного синего цвета любимого оттенка Тиффани, несколько кистей, валик и принимаюсь за холл. Мне никогда не нравился холодный серый тон, который выбрал Адам. Подготовка – снять все картины, вымыть стены – занимает уйму времени, и я уже почти готова сдаться, но все-таки достаю самую тоненькую кисточку и макаю ее в краску. Кажется, она живет собственной жизнью, выводя на холодном камне цианово-голубые строки:

Любуюсь тем, что получилось. Похоже, я создала на стене своего рода текстовое окно. Обвожу текст рамочкой, подчеркиваю «мерзавцев и женщин, которые спят с мерзавцами». Я не вполне уверена, что, когда Каролина велела мне написать о себе, она имела в виду именно это. Но ведь помогает! Прежде чем отправляться в постель, я еще раз тайком любуюсь написанным. Прекрасно.

Впрочем, со сном возникает проблема. Через час я все еще бодрствую в компании телевизора с отключенным звуком и ноутбука. Ноутбук бодро гудит, его бессонница не мучает. Везучий. Я выбираюсь из кровати: здесь в голову поневоле приходят мысли о сексе.

Дверь в нашу общую ванную комнату ведет прямо из спальни. Иду туда. Смотрюсь в зеркало. Кошмар. Овальное зеркало в изящной оправе над мойкой из орехового дерева подтверждает, что хотя зеленые глаза – по-прежнему мое главное украшение, они плохо переносят уход Адама. Даже мой сказочный тональный крем «Touche Éclat» уже почти не справляется с темными кругами, горькими следами распавшегося брака.

Еще одно зеркало, справа от ванны, тоже не радует. Ноги коротковаты для туловища. Складка кожи над резинкой трусов напоминает о моем материнстве – словно это нуждается в напоминании. Волосы, в молодости длинные, темно-коричневые и блестящие, сейчас – в сорок два – стали короткими, темно-коричневыми и матовыми, – спасибо «Л’Ореаль, ведь я этого достойна». Оглядываю все, что ниже талии. И прилепится муж к жене своей… Да… И без всяких «Свитков Мертвого моря» ясно, что Всемогущий – мужчина.

Еще раз прохожусь по лицу ватным диском и начинаю тихонько петь. Я пою «Тоскующую», последнюю мою песню, которую Джош ухитрился продать – и которая к настоящему моменту принесла мне немыслимую сумму в десять с половиной тысяч фунтов.

Зеркало не лжет – но кто эта отражающаяся в нем женщина и где я?

Иду вниз и вытягиваю из шкафа в прихожей пылесос. Пылесос гудит, а я с наслаждением пою – у меня и голос громче, и тембр голоса приятнее.

Убираю гостиную, столовую, затем прихожую. Поглядываю на свое «творческое послание» и улыбаюсь.

Убираю пылесос, достаю из шкафчика под раковиной чистящую пасту. Натягиваю желтые резиновые перчатки, драю туалеты, все еще распевая, с металлическим ершиком в одной руке и новой порцией вина в другой. Не сразу, но осознаю: со мной происходит то, что Адам считал синдромом навязчивых состояний, а мой психотерапевт назвал бы, вероятно, длиннющим латинским термином. Если бы кто-то увидел меня в этот момент, то решил бы, что я совсем свихнулась. А если бы за мной явились инопланетяне, вместо меня похитили бы соседку Сильвию. На фиг им такая головная боль, как я?

Я сижу в офисе, локти опираются на потертую старинную столешницу, которую Бет притащила откуда-то из Бретани. Часы на запястье показывают пол-одиннадцатого, то есть я сижу так уже два часа. На стене напротив – два больших экрана системы Блумберга: графики финансовых потоков идут вниз, красные стрелки обвиняюще смотрят прямо на меня, – но все, что я сделал за утро, это переложил с места на место несколько документов. Если выглянуть из кабинета в приемную, то можно увидеть на стене огромную вывеску: «ХОЛЛ ЭНД ФРАЙ». Это название в Сити хорошо известно. Оно говорит о том, что мы уважаемая процветающая фирма, надежный бизнес. Если ваша семья располагает средствами, добро пожаловать к нам: мы сохраним их и приумножим. Желаете приобрести произведение искусства? Вложиться в недвижимость? Сыграть на акциях? Мы проконсультируем вас, дадим взвешенный совет. Дьявол, кто бы мне-то посоветовал!

Как специально, в этот момент без стука входит Мэтт – мой партнер по бизнесу вот уже почти двадцать лет.

– Хреново выглядишь, – говорит он вместо приветствия.

Я потираю двухдневную щетину и оправдываюсь:

– У нас сегодня нет встреч с клиентами.

– А я не человек? Любоваться тут на тебя… – Он кидает на мой стол пару файлов. – Это надо сделать до четырех. И у нас сегодня есть клиенты, братья Гренджер, ты забыл? Может, все-таки побреешься?

Я игнорирую напоминание о встрече, игнорирую то, как обеспокоенно Мэтт смотрит на экраны, откидываюсь на спинку стула и кладу ноги на стол.

– Чего ты злишься?

– Действительно. – Мэтт поворачивается, смотрит сквозь стекла очков, потом снимает их совсем. Наставляет на меня. – С чего вообще кому-либо злиться на такого замечательного Адама Холла?