Бет отворачивается к мойке, ставит туда свой зеленый чай и идет к холодильнику. Достает бутылку вина и наливает бокал. Делает большой глоток. Говорит, не поворачиваясь ко мне:

– Дома ты этого не получал? Впечатлений недоставало? Вот о чем нам следовало поговорить. Тогда. Пока не стало поздно. Ты ведь мог, ты должен был сказать.

– Ты права, – говорю я ее спине. – Прости.

Она смотрит в окно кухни и спрашивает у моего отражения:

– Когда это началось?

– Бет…

– Мне нужно знать, Адам. – Теперь она смотрит прямо на меня. – Как долго ты мне лгал?

Я замираю. Это очень трудный вопрос; и на него так много возможных ответов. Я быстро решаю: должно быть, она имеет в виду только Эмму.

– Недолго.

– А точнее?

Я знаю, что должен сказать: «Пять месяцев». Но слышу свой голос, он произносит:

– Три месяца.

Она часто моргает и отворачивается. Я знаю, она старается сдержать слезы. Достает из кухонного шкафчика сложенную в несколько раз бумажку. Делает еще глоток вина и машет бумажкой перед моим носом.

– Распечатка банковского счета. Я просто хотела до начала сегодняшнего разговора разобраться, кто за что платит каждый месяц.

В глазах возникает тупая пульсация.

– Здесь больше чем за пять месяцев, – продолжает она. – Уж не спрашиваю, когда ты последний раз водил меня в такое роскошное место, как отель «Лэнгэм», или покупал мне белье в элитных салонах. Но вот удивительно: каждая твоя следующая ложь задевает меня все меньше и меньше.

Сердце замирает, и я мельком думаю, может ли чувство вины воплощаться непосредственно в боль.

Ее глаза полны слез.

– Знаешь, не было почти ни одного дня, чтобы я не плакала. Иногда я злилась. Так злилась, что ненавидела тебя. А иногда мне было просто грустно.

На слове «грустно» она запинается.

– И что ты теперь от меня хочешь? – В моем голосе звучит смирение.

– Для начала прекрати обманывать.

Я тяжело вздыхаю.

– Мне теперь сдавать анализы, проверяться? – спрашивает она отстраненно.

Мотаю головой:

– Нет необходимости. Я всегда использовал… защиту.

– Возможно, все-таки стоит. Я раньше об этом и не думала. Почему бы? – Она словно обращается в пространство.

– Тебе не о чем волноваться, Бет.

– Мне есть о чем волноваться. Например, о деньгах. – Ее мокрые глаза смотрят в сторону, избегают моего взгляда. – Мне нужно волноваться о том, что из-за твоего члена я теряю дом. Нужно время подумать, как жить дальше – без тебя. И чтобы ты хоть раз для разнообразия подумал о том, что нужно мне.

Она права. Не знаю, где буду жить я сам, когда вернется Бен, – и потяну ли я на самом деле содержать два дома. Перед глазами на миг возникает картина жизни с Эммой и Гарольдом, и меня пробирает дрожь. Я буду обладателем самой чистой, самой белой и хрустящей смирительной рубашки.

Слышу свой голос: он убеждает Бет, что я по-прежнему буду оплачивать все счета. Извиняюсь и выхожу в туалет. Бет хотела услышать именно это? Она хочет мне верить? Я хочу, чтобы она поверила моим словам?

Я сижу на унитазе и стараюсь не обращать внимания на внутренний голос. Он говорит мне: остановись, парень, ты ведь и сам не уверен. А значит, давая обещания, ты обманываешь.

– Адам заявил, что я перестала хотеть его. Пустой был разговор.

– А ты? И вправду перестала?

Я все время задаю себе этот вопрос.

Сосредоточенно изучив свои ногти, отвечаю:

– Трудно сказать. Мы очень давно женаты. Наступил период, когда мне хотелось только спать. Спать и спать… Не думаю, что я перестала хотеть именно его; тогда мне просто вообще не нужен был секс.

– А ты ему это говорила?

Качаю головой.

– Теперь я понимаю: мне хотелось, чтобы он сам заметил и завел разговор, спросил, как я себя чувствую. А не я, понимаешь? Вечно все разговоры приходилось начинать мне… – Я поднимаю взгляд. – Это длилось недолго, может, пару месяцев. Мы снова начали спать вместе, как только я сдалась и сделала первый шаг. – Вздох. – Конечно, к этому времени я его потеряла.

– Несколько недель назад мы говорили о твоих страхах, помнишь? – Каролина дует на кофе и меняет тему.

Я киваю.

– Ты говоришь, все проясняется. Так каков твой самый большой страх?

Закрываю глаза. А я вообще смогу жить без Адама? Что мне нужно: может, простить его и попытаться заново что-то выстроить?… Ребра стискивает мышечным спазмом. То есть вот он, мой страх.

– Принять его обратно, хотя на самом деле ничего не изменилось и я просто прячу голову в песок.

– Еще? – требует она.

– Провести остаток жизни…

Каролина вопросительно приподнимает брови.

– Что, если я не смогу выбраться из своего тесного мирка? Не смогу впустить в него другого мужчину? Или, еще хуже, – впущу, и обнаружится, что у меня на лбу стоит печать: «Давай, обмани меня»?

Она улыбается:

– На твоем лбу нет такой печати. Только в воображении.

Я подаюсь вперед, беру матрешку, которую она показывала мне несколько недель назад, и вынимаю куколок одну за другой. Глажу пятую, самую маленькую, и шлюзы страха распахиваются настежь.

– Я во всем сомневаюсь, – доносится мой голос. – Я знаю, что со мной все в порядке; мой агент твердит мне об этом бесконечно: если я постараюсь, успех непременно придет. А моя внутренняя диверсантка вечно ждет, что я оступлюсь.

Каролина пожимает плечами:

– Найди способ с ней совладать. По-моему, отлично помогает визуализация. Может, дадим твоей диверсантке имя? Как только почувствуешь, что она заражает тебя негативом, зрительно представь, как она выглядит, что на ней надето, – а потом заткни ей рот кляпом, плотно заткни.

Мне интересно.

– А у тебя тоже есть внутренняя диверсантка?

– Как и у большинства людей. – Каролина усмехается, словно это совершенно обычное дело: вставить кляп части своего рассудка. – Ну вот. Мы ее заткнули, ты успешна и свободна. Даже счастлива. Как по-твоему, что ты должна привести в порядок, чтобы к этому прийти?

Погодите, как это? Я. Счастливо. Живу одна. Мысль любопытная, но все равно я энергично трясу головой:

– Не знаю.

Каролина берет со стола книгу, открывает на закладке.

– «Силу, смелость и уверенность приобретают тогда, когда смотрят страху прямо в глаза. Надо делать то, чего, казалось бы, вы сделать не сможете».

Она подчеркивает конец фразы интонацией и захлопывает книгу.

– Элеонора Рузвельт.

С трудом сглотнув, собираю кукол-матрешек в одну и кладу ее обратно на стол, продолжая отрицательно мотать головой:

– Что бы это ни было – я не готова.

– Возьми матрешку с собой, – предлагает Каролина, – легче будет представлять. Вдруг поможет? Ее зовут Бабушка.

Я разглядываю фигурку, потом забираю со стола и кладу в сумку, избегая смотреть Каролине в глаза. Господь всемогущий, я пришла за излечением к специалисту, который затыкает рот своему внутреннему диверсанту и дает имена куклам.

На этой неделе мне удается написать только половину песни. Воздух искрится возбуждением: неужели это именно она, та самая? Моя внутренняя диверсантка, особа, которую я теперь называю Аза Зель, надежно спеленута. В моем разуме поселяется Элеонора Рузвельт. Я слушаю много невероятной музыки, смотрю классику кинематографа и непонятным образом вновь настраиваюсь на мир любви. Я еще не знаю, как назову эту песню, но она про пару, которая словно создана друг для друга. Им просто не найти никого другого – без второй половинки они утратят целостность, распадутся. Пока у меня только самый первый набросок, но в нем точно что-то есть. Я пересылаю отрывок Джошу, и в этот момент во входную дверь начинают трезвонить.

Звуки пронзают весь дом, бьют по нервам.

– Да иду же, – бурчу я, прыгая вниз по ступенькам. Смотрю в глазок, недоумевая, кому это так приспичило. Плечи опускаются, и я прижимаюсь лбом к белой блестящей двери.

– Прекрати пялиться, Элизабет. Открывай.