«Почему спешу сломя голову, что мне надо?» — спросил я самого себя в очередной раз. Но даже для седобородого мудреца такой вопрос был бы не под силу. Чтобы успокоиться, навести в душе порядок, я свернул на обочину.

Стоял тихий теплый вечер. Молодой месяц, словно драгоценная брошь, приколот к безоблачному небу, а на расстоянии вытянутой руки от него блестела яркая Зохра — Венера. Сияние лунного серпа выстелило искусственное море мерцающим серебристым ковром. Мирно дремала голубая Земля. Ее плоские долины и округлые холмы, укрытые мглой, казались мне прекраснее звезд небесных! Любой самый слабый огонек — просочится ли он в щель из-под двери или взметнет искры лесного костра — таит в себе вечную загадку Вселенной. Сами того не замечая, мы живем среди звезд — больших и едва приметных, зеленых и оранжевых, голубых и багряных… Чтобы засветиться самому, незачем пересекать черту горизонта: плохое и хорошее — все рядом с нами, в нашей одной-единственной жизни!

Теперь я, пожалуй, отвечу на мудреный вопрос: куда же я так спешу? Спешу к человеческому очагу, способному согреть мое сердце. К небесному огню, заключенному в каждой живой душе. И в душе Халимы тоже — даже если этого не разглядел пока ее собственный муж! Не моя ли это первейшая забота — отыскивать в людях скрытые огоньки и помогать им сиять для всех? Когда смотришь на человека с надеждой, то даже в кромешной мгле его души пробьется навстречу тебе потаенный лучик…

Я подъехал к нескольким двухэтажным стандартным домикам. Окна их светились, но никого, кроме ленивой собаки, свернувшейся клубком у крыльца, на дворе не было.

Я нажал на сигнал, потом вышел и сильно затопал ногами, чтобы собачье тявканье оповестило здешних обитателей о позднем пришельце. Собака выгнула узкое длинное тело, внимательно взглянула на меня и приветливо завиляла хвостом.

— Эй, хозяин! Билал!

С веранды спустилась девочка, едва достающая головенкой до перил.

— Фараджзаде здесь живет?

— Здесь. Но его нет дома. Что сказать, когда вернется?

— Спасибо, малышка. Я дождусь.

За окном мелькнула чья-то тень. Грудной голос недовольно окликнул:

— Кого спрашивают?

— Моего дядю.

Я не смог сдержаться:

— Халима-ханум? Это же я!

— Замин?! Здесь? О аллах…

— Проезжал мимо…

— Так поднимайтесь скорее наверх!

— Может быть, зайду в следующий раз?

— Ни в коем случае! У меня волосы мокрые, мыла голову. Боюсь простудиться, а то бы уже сбежала вниз и поварешку под ноги кинула.

Я усмехнулся, вспомнив странный обычай кидать под ноги что-нибудь железное тому, кто давно не приходил в дом. Выключил фары, отчего весь двор погрузился в лунное мерцание, и стал медленно подыматься по крутой скрипучей лестнице. Возле дверей остановился, нерешительно постучал.

— Входи, Замин. Близкие не стучатся.

Я вошел. Две небольших смежных комнаты. Обеденный стол завален железками бигуди: Халима позабыла их убрать. Из спальни она появилась в атласном розовом халате. Голова замотана длинным шарфом из блестящих нитей.

— Эй, племянница, присмотри за самоваром! — приказала девочке.

— Нет, нет. Никаких хлопот. Завернул всего на минуту. Хотел узнать, где вы живете.

Она блеснула глазами.

— А разве до этого в дремучем лесу жили, что было нас не найти?

— Примите поздравления со свадьбой, — уклонился я от прямого ответа, — хотя и запоздалые. Жаль, меня не было тогда в Баку…

— Пришел бы свидетелем, не так ли?

Мы внимательно посмотрели друг на друга. Внутренняя преграда пала сама собой. Мы снова стали прежними Замином и Халимой.

Из кухни донесся запах дыма, Халима кинулась опрометью.

— Да побудь ты на месте! — досадливо вскричал я. — Поговорим немного.

— Сейчас, сейчас. Как ослушаться главы района? Наконец-то у нас тоже появился свой человек наверху… Иду, не сердись.

По пути она смахнула что-то с подоконника, горстью ссыпала в газету.

— Только и делаю, что прибираю за Бояз-арвад. У нас с нею разные понятия о порядке.

— Надо быть терпеливой, Халима.

Она иронически дернула плечом.

— Терпенье — единственная отрада узника!

— Но ты у себя дома, а не в тюрьме.

— Нахожусь под вечным домашним арестом. Узница и служанка в одном лице.

— Каким же знатным дамам ты прислуживаешь?

— Дамам в сельских юбках до пят. Кавалерам с папахами из облезлой овчины и в грязных сапогах, которые плюются табаком на пол. Продолжать или довольно?

Она прикусила язык, видимо опомнившись. Совсем не так положено встречать долгожданного гостя! Слегка покраснела и, чтобы схлынуло раздражение, обвела взглядом стены с несколькими картинами, видимо, какого-то местного самоучки: пойнтер, похожий больше на волка, летящая утиная стая и неправдоподобный густой закат над лесом. Глаза ее медленно наполнялись слезами.

Даже такая — раздраженная, обиженная — она показалась мне необыкновенно красивой! Гораздо красивее, чем прежде. Щеки ее отливали цветом спелого персика. Накрученный тюрбан придавал экзотический вид склоненному лицу. На длинных ногтях блестел свежий лак, розовый, как лепестки яблони.

— Замин, разреши сварить тебе кофе! — взмолилась она. — У нас кофе не в ходу. Свекровь выходит даже во двор, чтобы только не слышать запаха.

— Чашечку выпью с удовольствием. А Билал скоро вернется?

— Не знаю. Он в Кировабаде. Обещал к вечеру. Это, впрочем, его дело. За опоздание его никто бранить не станет.

Девочка, приоткрыв дверь, робко пискнула:

— Сестра, чай заварить?

— Мы не собираемся пить чай! — И, не дожидаясь, пока дверь снова прикроется, зло выпалила: — Этого недомерка приставили за мною шпионить. Чтоб шагу не сделала из дому. Говорю тебе: я узница!

Она в раздражении сдернула с головы шаль, и влажные волосы рассыпались по плечам.

— Здешний воздух пошел тебе на пользу, Халима.

— Что? Изменилась?

— Только к лучшему. Твоя мать должна меня хорошенько угостить при встрече.

— За что это?

— Я познакомил ее дочку с прекрасным парнем; она замужем за человеком, у которого большое будущее.

— Погоди с угощением. Сама угощу, если вырвусь за стены своей крепости. — Она рывком поставила кофейник на стол, и кипяток выплеснулся на скатерть. — Вода разлилась — добрая примета. Значит, будет все-таки по-моему. Ах, Замин! Если бы ты знал, как мне тоскливо! В Кировабаде я хоть работала. Здесь живем на отшибе. До ближайшего селения десять километров, транспорт только попутный. Целыми днями смотрю на дверь: когда господин ученый оторвется от своих опытов, вспомнит обо мне? Но он и дома уткнется в микроскоп и разглядывает всякую чепуху вроде арбузных семечек. Давно бы сбежала — перед родителями совестно. Как я завидую тебе! Ты сам себе хозяин. У тебя есть цель, убеждения. Даже когда ты был простым шофером, вечно за что-то боролся, чего-то добивался. Ты оставил без сожаления квартиру в Баку, приехал в глушь! И я знаю: здесь ты тоже сумеешь быть счастливым!

— При желании работа найдется для каждого.

— Проповедуй на собраниях!.. Ты не спрашиваешь, почему я вышла за Билала? — Она ухватилась обеими руками за край стола, так что костяшки пальцев побелели. — Скажу. И можешь меня презирать сколько вздумается! Видишь ли, в эту пору среди моих подруг появилась мода выскакивать за умненьких перспективных мальчиков моложе себя. Все равно, что красить в рыжий цвет волосы и носить брюки. Не все ли равно мне было тогда? Я ведь ни во что не верила, ничего не ждала…

— Халима! Вот это и есть самая опасная «мода» — твое безверие! Скепсис, цинизм… Но дешевка схлынет, как накипь.

— И что явится на смену?

— В мире столько прекрасных, интересных вещей!.. Халима, дорогая, безверие хуже, чем врожденная слепота. Человек становится не только беспомощен перед жизнью, но и враждебен ей.

Она слушала меня, опустив голову.

— Кое во что я продолжаю верить, — произнесла совсем тихо. — Верю в любовь, которая вечно манит к себе и вечно недостижима… Сильное чувство на всю жизнь способен вызвать лишь мужчина, сдержанный в признаниях.