Мензер ненадолго вернулась тогда из техникума, и ранним вечером я столкнулся с нею возле реки, среди подростков, впервые выгнавших скот попастись. На ней была старая овчинная шубейка, неотличимая от других затасканных тулупчиков. Но я еще издали угадал ее по высокому росту и по быстрым, особенно ловким и грациозным движениям. Как всегда, по телу пробежала сладкая дрожь предчувствия нашей встречи. Мы могли не произнести при этом ни слова вслух, но взмах ее ресниц, пряди волос, которые вырывались из плена платка и вольно летели по ветру, казались мне такими красноречивыми! Не умея разобраться в сокровенном смысле этого немого языка, я впитывал его бездумно и восторженно. Ах, кто еще на всем свете, кроме Халлы, мог одарить одновременно простодушием и лукавством, верностью и способностью вечно ускользать?..

Халлы не сделала движения мне навстречу. Она независимо стояла на склоне пригорка, уставившись вдаль и засунув руки в карманы. Из-под короткой шубейки выглядывала оборка красного платья.

Это платье мне издавна нравилось. Она надевала его в праздничные дни еще в школе. Когда я умирал от смущения, платье приходило мне на выручку. «Оказывается, ты сегодня надела красное платье?» — говорил я застенчиво. «Если хочешь, приду в нем и завтра», — отвечала она, опуская глаза.

Помню, школьные мечтания не шли у меня дальше горьких сожалений, что Халлы… так красива! Стань она конопатой, как девчонка за партой слева, или пусть бы один глаз у нее косил, как у беззастенчивой болтуньи по правую сторону… о, тогда кто на нее обратит внимание?! Разве мальчики стали бы тогда тащиться за нею вереницей? А для меня она была хороша любая.

Я взбежал на соседний пригорок и окинул взглядом долину Дашгынчая. Река ослепительно сверкала, отражая закатные краски, и в этом солнечном зеркальном отсвете невозможно было отличить одну пастушку от другой: все в одинаково подпоясанных овчинках домашней выделки. Но вот одна из них взмахнула хворостиной в мою сторону. Халлы?.. Как хотелось мне огласить окрестность молодецким криком: «Э-гей!» Но я постеснялся. Возле каждого дома сидели важные старики; они спешили погреть нахолодавшиеся за зиму косточки в последних лучах теплого солнца.

На западе буйствовали алые и оранжевые языки небесного пламени. Словно разложили гигантский костер из сухих корневищ вяза и поднесли к уложенной поленнице тряпку, пропитанную нефтью. Черная копоть и красный огонь сошлись врукопашную. А высоко-высоко, в зените, безмятежно протянулось ожерелье жемчужных облачков, лишь слегка окрашенных румянцем. Солнце садилось за Эргюнеш.

Как я сетовал на почтенных старцев! Уставились на молодой месяц, будто никогда не видали. И закат мог бы быть поскромней. Каждое облако, напитавшись прощальным блеском, само становится светоносным и длит до бесконечности ушедший день.

А впрочем, к чему досадовать на стариков, которым невдомек, как я стремлюсь к Халлы и призываю в помощь густые сумерки? Знай они об этом, не стали бы преграждать путь, подобно зарослям колючки.

На берег Дашгынчая я пришел с мешком, чтобы принести домой немного соломы. Но пока бродил, отвернулся в сторону, отошел на два шага — мешок таинственно исчез. В недоумении я подошел к ближайшей копне на пригорке. Увидал прорытую дыру вглубь. А мешок скатился с пригорка, кто-то наверняка нарочно столкнул его.

Вдруг мне зажали глаза холодными ладошками. Трепетные пальчики-льдинки мгновенно наполнили кровь пламенем.

— Кто это? — прошептал я, хотя знал, что только Халлы может одарить таким пылким, хотя и мимолетным объятием.

Я боялся произнести имя вслух, чтобы не прервать мига, слаще которого у меня уже и не случалось в жизни.

— Угадай. Иначе не отпущу. — Она подражала мальчишескому петушиному голосу с хрипотцой.

Я крепко ухватился за полу овчинной шубейки, она попыталась вырваться, и мы оба упали на соломенное ложе. Будто два небесных метеорита столкнулись в глубине Вселенной и, не захотев избежать своей судьбы, рухнули на ночную землю. О, если бы зарыться поглубже в землю, чтобы навеки остаться друг подле друга! Пусть мы превратимся в черные безгласные валуны. Чтобы мимо протекали бы реки. Чтобы сверкали небесные гостьи-молнии. Чтобы кому-то послужить дорожным знаком, не дать заблудиться…

Нет, ничего подобного мне, неопытному юнцу, не приходило тогда на ум. Много позже я понял: подобные весенние ночи не повторяются. Лишь однажды суждено было нам с Халлы лежать обнявшись, ощущая спинами благословенную землю, полную сучков и колючек, озябшую от недавних снегов.

Мы оба молчали. Халлы, должно быть, от смущения, а я от боязни, что с первым произнесенным звуком исчезнет очарование нашей странной близости. Щека Халлы прижималась к моей. Как раньше ее пальцы оледенили мне веки, так сейчас щека жгла словно раскаленный брус железа. Несколько горячих капель скатились мне на губы, оставляя солоноватый вкус.

— Ты плачешь? Почему?

— Разве плачу? Я не заметила.

Одну руку она положила мне на грудь — и ладонь словно прикипела. Другую руку я сжимал в своих. Как нежны ее пальчики! Кажется, стисни покрепче — и они хрустнут будто сосульки. Но эти слабые руки — мое богатство, мой мир, моя вселенная!

Незаметно опустился туман; все вокруг облачилось в венчальное платье. Моя рука трепетно тронула девичью грудь. Халлы с внезапной силой оттолкнула меня.

— Чего ты делаешь?! — вскрикнула она в смертельном испуге.

— Сам не знаю, как получилось… Прости, Халлы.

Она долго молчала. Наконец пальцем провела по моим губам.

— Ты любишь меня, Замин?

Я с силой сомкнул объятие. Ощутил частый стук ее сердца.

— Значит, ты будешь навсегда моим мужчиной?

Теперь стало страшно уже мне. Я должен был оберечь нас обоих.

— Встань, Халлы, отряхнись. Ты сама не понимаешь, о чем говоришь.

И вдруг она спросила звонким дурашливым голосом:

— А ну, сознайся, ты хоть раз брил усы?..

…Не знаю, бывают ли у других такие наивные, такие завораживающие мгновения первой любви? Позже я сочинил стихи:

Больше подобных слов я от Мензер никогда не слышал. Боялся напомнить о них даже в шутку («А что ты мне сказала тогда, у копны сена?»). Видно, у разных людей все происходит по-разному: одни произносят главное слово слишком рано, другие — слишком поздно. Но как тяжко складывается судьба у тех, кто поспешил!..

Теперь мы встречались с Мензер только по деловому поводу. Она перебралась в райцентр, занимала должность заведующей отделом народного образования. Мы виделись на собраниях — и больше нигде! Каждый мой шаг был на виду, мог толковаться вкривь и вкось. Раньше она опасалась пересудов, теперь — я. Моя затянувшаяся холостая жизнь вызывала нарекания. «А семью когда привезете из Баку?» — спрашивали все чаще. Я отзывался с принужденной улыбкой: «Товарищи, видимо, не в курсе? Я не женат. А моя мать живет здесь».

Но и мать качала головой: «Даже если сошьешь одежду из листов Корана, никто не поверит, что ты безгрешен. Вечно жить бобылем не по-людски, сынок!»

Во мне крепла решимость объясниться с Мензер откровенно. Многое уже разделяло нас. Но, может быть, прошлое перетянет? Судьба сердечных привязанностей непредсказуема; иногда они десятилетиями сохраняют свежесть, а случается, вянут и блекнут после единственной встречи.

Я снял трубку и набрал номер отдела народного образования:

— Это Вагабзаде. Добрый день, Мензер-муэллиме!

— Здравствуйте. Я еще не успела поздравить вас… Вот уж чего не ожидала!.. — она запнулась, смущенная тем, что сорвалось с ее уст. Другим тоном добавила: — Я вас слушаю.

— Хотелось бы встретиться.

— Конечно. Мы уже посоветовались с товарищами и подготовили данные. Явимся на прием в любое время.