В который раз, разлепив ресницы и уловив наконец слабое серенькое свечение, я догадался, что это уже не отблеск ночника, но наступление нового дня.

Вместе с рассветом вернулась прежняя боль. Палатный врач обрадовался ей как доброй помощнице. Он тоже провел бессонную ночь, но его движения были проворны, а все существо излучало жизнерадостность.

— Все идет великолепно, — сказал он. — Мне и надобно, чтобы тянуло жилы и разламывало косточки. Без боли нет жизни. Терпи, злись, жалуйся… Поболит — пройдет. Зато я буду знать точно, где притаился враг, твоя болезнь. Ты сейчас — как поле без боя. В теле сокрыто невидимое воинство защитников. Им бы только указать правильное направление, они и кинутся на врага! А мы со своей стороны подкинем боеприпасов, снабдим техникой и горючим — вот что такое наши уколы и лекарства, браток!

Я подпадал под магию этих бодрых слов; тело послушно выполняло команды. Но температура держалась по-прежнему высокой, к вечеру не ниже тридцати девяти.

По ночам ко мне никого не пускали. Лишь палатный врач частенько оставался в больнице до утра. Жена привозила ему завтрак из дому, и он закусывал прямо у моей постели. Однажды оставил на тумбочке банку меда. Сказал, что это целебный кельбаджарский мед, который лучше всяких таблеток.

— Ничего, браток, — повторял он, — проклятая война поневоле двинула вперед восстановительную хирургию. Мы славно научились сращивать косточку с косточкой. Недавние хромые у нас нынче без палок ходят.

Значит, я хромой? Значит, могу вообще не ходить?..

Эта ужасная мысль вытеснила все остальное. Я как-то начисто позабыл, что первое время не мог приподнять голову от подушки навстречу матери, что Халлы сама брала мою омертвелую руку. Нечеловеческая боль пронзила позвоночник, и от этого ощущения раскаленного прута я потерял сознание.

Очнувшись, видимо, очень не скоро, увидел перед собою Халиму. Она тоже осунулась, бедняжка. Румянец полностью сбежал со щек. Веки припухли и покраснели.

— Что, Замин? — Халима ласково дотронулась до моей руки.

— Я что-нибудь сказал?

— Мне так показалось.

— Пойди отдохни. Сколько дней дежуришь возле меня? — Я начал слабо перебирать ее пальчики: — Один, два, три?..

— Скоро меня сменит Мензер. Тогда отдохну.

Но вместо Халлы пришел Билал. Он и раньше появлялся у моей постели. Смотрел на меня издали и, не сказав ни слова, исчезал. Губы его были закушены. Казалось, скажи я ему: «Видишь, что со мною сталось?» — и он безудержно разрыдается.

На этот раз Билал остался в палате дольше. Халима, не отпуская моей руки, проговорила прежним беспечным, шаловливым тоном:

— А ну-ка, потягаемся. У кого в руках больше силы?

— Ты думаешь, я совсем калека? Меня беспокоят только мои ноги.

— Ну! Ты будешь еще футбольный мяч гонять!

— Хорошо бы.

К Билалу Халима обернулась только тогда, когда тот подвинул к кровати табурет.

— А, и вы здесь? Мы заговорились с Замином…

— Тебе лучше? — Он смотрел на меня с жалостливой улыбкой. — Все верят, что ты скоро поправишься. Только моя мать льет слезы…

Халима метнула на него сердитый взгляд. Но было уже поздно. Добрая тетя Бояз! Сердце у нее вещее… Мы все трое примолкли, утеряв нить разговора. Я заговорил первым, чтобы показать, что не потерял самообладания:

— На Боздаге нам как-то попался трупик зайца, которого накрыл грязевой поток. Я возмутился: где же были его быстрые ноги? Не бойтесь, друзья, я по-заячьи не умру. Даже если суждено прожить инвалидом, найду себе занятия по силам. В ремонтных мастерских Икрамова пригодятся мои руки. Главная школа у человека — его детство. А меня жизнь учила сызмала крепенько! Так что и из этой передряги выйду победителем.

Оба смотрели на меня с нескрываемым беспокойством. Возможно, они подумали, что я начал бредить.

Билал, пряча глаза, бесшумно поднялся и вышел за дверь. Должно быть, звать дежурную сестру.

— Прекрасный парень! Только мы с ним никогда не поймем друг друга. Слишком мрачно смотрит он на окружающее. А чтобы побеждать, нужна толика бесшабашности. И еще больше — веры в жизнь и в самого себя. Окажись Билал на моем месте, он не вынес бы неизвестности впереди, не смог лежать неподвижно, прикованным к постели.

Халима, явно гордясь тем, что не поддалась малодушию и осталась спокойной, примирительно сказала:

— Он очень предан тебе, Замин. Ты говоришь, что он ни во что не верит? Ошибаешься… Он верит тебе.

— А тебя любит. Ты догадывалась об этом?

Халима порывисто вскочила с места, низко склонилась надо мною, взяла мою руку и, прижав к своей груди, стала поглаживать, как мать грудного младенца.

— Для меня существуешь только ты, Замин! Я люблю в тебе все: твое беспокойство и твою наивность. Зачем мне жизнь на всем готовом? Сама хочу заработать свое счастье. Я добуду тебя у судьбы и никому не отдам!

Меня бросило в жар от ее горячечных слов. Лоб покрыла испарина. Стало совестно, что я ничем не могу ответить. Пробормотал неуверенно:

— Не обижай Билала, Халима. Ведь я…

— Что? Останешься калекой? Пусть! Здоровый или нет, но ты мой! Я сумею стать твоей опорой, сиделкой, поводырем. Мои руки станут твоими костылями. Ведь эти бедные деревяшки тоже знают: стоит больному выздороветь, и их без жалости отбросят прочь. Я буду служить тебе, как они, даже без надежды на простую благодарность!

— Халима! Что ты говоришь?! Ничего подобного мне не приходило в голову…

Раздался негромкий стук в дверь. Обычно так стучится палатный доктор, когда у меня есть посетители. Он никогда не входит без стука. И в самом деле, в дверь просунулся какой-то резиновый хобот, а доктор, пригнувшись, нырнул под него, переступая порог. Он широко улыбался.

— С грузовиком-медведем ты уже поборолся. Теперь на очереди слон. Хотим на тебе первом испытать новый аппарат.

Пришлось распахнуть дверь настежь, чтобы ввезти громоздкую машину на колесиках. Вилку воткнули в розетку. Двое мужчин — белые халаты сидели на них мешковато, явно показывая, что они не привыкли носить подобное одеяние, — двигали мою кровать взад и вперед, отыскивали лучшее положение. Доктор вынул у меня из-под головы подушку. Смена положения тотчас отозвалась колющей болью в спине. Я тихонько охнул.

— Чувствительно? — тотчас встрепенулся доктор. — Ничего, сейчас успокоим.

— Нет, доктор, прошу вас, не надо больше уколов. Мне пора привыкать к боли. От всех этих наркозов и успокоительных инъекций я чувствую себя одурманенным, погружаюсь в приятные грезы. А мне ведь жить не в сновидениях, а наяву.

Он внимательно посмотрел на меня:

— Хорошо. Только ведь и мне придется мучиться, глядя на страдающего пациента. Думаешь, я это заслужил?

— Обещаю вести себя спокойно. Я умею терпеть.

Врач с сомнением покачал головой, и блики его очков, подобно солнечным зайчикам, прошлись по потолку. Однако возражать больше не стал. Техники начали подготовку к процедуре.

Я вытерпел боль. Лежал с закушенными губами. Прибор гудел, скрежетал, как будто толкали вагонетку по ржавым рельсам. Звук был отвратительный, леденящий.

Когда доску из-под меня вынули и техники удалились, врач, отдуваясь, проговорил:

— Ну, Замин, теперь я верю, что ты полностью выздоровеешь и добьешься в жизни чего пожелаешь. С такой-то силой воли, как у тебя!..

— Вы это серьезно, доктор?

— Разумеется. При условии, что твои планы будут в пределах разумного. Судьбу определяет характер. А он у тебя есть. Но никогда не желай себе судьбы другого!

— Чужая судьба — ноша, которая никому не по плечу, — согласился я.

И в ту же минуту увидал заплаканные глаза Халимы; она притаилась в уголке и теперь выглядывала из-за «хобота». Ее сотрясала нервная дрожь. Должно быть, она приняла последние слова на свой счет.

Врач проследил мой взгляд и, заметив Халиму, нахмурился. Выразительным движением бровей дал понять, что недоволен ее присутствием. Девушка не вызывала его симпатий, я давно это заметил. Зато с какой предупредительностью он относился к Халлы! Возможно, выпытал у моей простодушной сестренки Садаф кое-что о нашем прошлом.