Но кто эти люди, которые разрушают чужое счастье? Если я мысленно выстрою их в общий ряд, первым среди них окажется дядя Рагим. Как часто, уминая большим пальцем трубочный табак, округлив рот под пышными усами и вскинув бровь в деланном безразличии, он упрямо гнул свое, подчиняя дочь недоброй воле. Поэтому я продолжал сидеть, не двигаясь с места. Халлы тоже бросила всего два жестких слова:

— Пусть ждет.

Мать несмело скрипнула стулом. Халлы принялась убирать стаканы, нервно дребезжа стеклом. По народному обычаю, в том доме, где траур, нельзя вставать из-за стола раньше, чем будет убрана посуда. Простодушная Садаф поспешила помочь своей учительнице и унесла сахарницу.

Мензер тотчас положила на освободившийся стол тетрадь с чертежами.

— Вот проект новой школы. Хочу, чтобы ты его посмотрел, Замин.

Мать поднялась с виноватым видом и направилась к двери.

— Прости, дорогая. Я должна все-таки пойти принять твоего отца. А вы не спешите, раз Замин решил остаться. Вечер длинный. Садаф, доченька, подкинь угольков в самовар.

Мать набросила на плечи шаль, и только сейчас, в ярком свете, я увидел, как к лицу ей мой подарок. Под шалью не видно ни сгорбленной спины, ни старушечьей кофты, которая стала слишком просторна для хрупких плеч.

Провожая мать до дверей, я увидел в полосе света на растянутой во дворе веревке пиджак дяди Селима. Значок в виде пропеллера снова был приколот к лацкану.

— Замин, почему ты все время смотришь на этот пиджак? — с запинкой спросила Мензер. — Он в самом деле принадлежал Селиму. Я достала его, чтобы проветрить, да и надела, когда поехала с ребятами на карьер. Он немаркий. Более подходящей одежды не нашлось.

— А ты, однако, проницательна. Значит, голова занята не только школой?

— Моя наблюдательность тоже профессиональная привычка. В поведении детей, чтобы правильно их понять, приходится замечать любую мелочь. Им выпало трудное детство. Отцы у многих погибли, пришлось рано становиться взрослыми. Это совсем другое поколение, Замин, во многом отличное от нас. Они не так охотно следуют чужим наставлениям.

— Может быть, это к лучшему? Им будет легче отбросить обычаи, которые тяготели над людьми веками.

— Не надо так спешить расставаться с обычаями!

Она что-то не договаривала, но я предпочел перевести разговор на другое:

— Твой отец захотел со мною повидаться… Зачем?

— Мы давно не дети, Замин. Нам надо поговорить откровенно. Твоя мать поняла, что я задержала тебя не случайно.

— Так поговорим!

— Отец не дает мне последнее время покоя. К нему то и дело засылают сватов, даже из города. Для девушки это нормально, она, по поговорке, ореховый куст, на который каждый прохожий стремится накинуть петлю, пригнуть до земли. Но моя юность уже миновала. Я вдова. А про вдову можно распустить любые слухи. Особенно после смерти Гюльгяз-арвад, когда я живу одна.

— Что советует тебе моя мать?

Халлы поняла мою мысль. Слегка пожала плечами:

— Твоя мать авторитет для нас обоих. Единственно, чего она хочет, это чтобы я не ссорилась со своими родными. Иногда я по неделям не приходила к отцу. Тогда она брала меня за руку и мирила с ним. А мне советовала: «Ведь ты грамотная. Пошли еще один запрос о Селиме. Вдруг отыщется след?» Вот я и написала недавно.

— И что же?

— Пока ничего определенного. Обещали навести справки в архивах. Ну а отец… По правде, он уже давно ждал тебя.

— Халлы! — вскричал я. — Поверь, я ни в чем не изменился! Моя жизнь идет однообразно, взваливаю на себя побольше обязанностей, как будто нанялся у черта таскать мешки. Живу и не живу. Жду тебя…

— Ах, Замин, Замин… Я признаю, ты много повидал на свете, стал по-настоящему взрослым. Но есть одна область, где всегда темно и легко заблудиться. Это наше собственное сердце.

— Я не понимаю тебя. Почему мы не можем построить жизнь по собственному желанию?

Она сидела, положив руки на стол, негромко постукивала пальцем. Я ощутил себя беспомощным мальчуганом за ученической партой. Словно в чем-то провинился и сейчас последует нагоняй. Даже звонок на переменку не в силах спасти меня от выговора. Никакие оправдания не будут приняты!

Учительницу Мензер, должно быть, смягчил мой понурый вид. Она слегка улыбнулась.

— Только птички небесные вьют гнезда где вздумается. Но они не отбивают друг у друга любимых! Сходятся в пару по взаимному расположению, а потеряв супруга, не могут больше утешиться. Таково, по крайней мере, народное поверье. Война разметала людей, будто голубков и голубок… Много ли вдов в нашем селении обрели вторых мужей? То-то и оно. Знаешь поговорку? Попал на базар, видишь, все щурятся, и сам сощурься.

Нечто подобное я мог бы услышать от Гюльгяз-арвад, от своей матери, от седобородых старцев и шамкающих старух, ревнительниц старины. Но и тогда ловкие сваты нашли бы разумные возражения. Война принесла зло, сказали бы они, отняла отважных соколов, но в чем вина наших бедных женщин? Некоторые из них едва успели выйти замуж, еще занавеска перед постелью не была отдернута… И их мы теперь хороним заживо! Разве это не стало бы новым злодейством?

— Когда обрывалась жизнь одного брата, о его семье заботился другой брат, а вдова старшего становилась женой младшему.

Гримаска иронии и досады возникла на лице Мензер. Она сказала не без яда:

— Ты мастер все оборачивать себе на пользу. Когда старый обычай мешает, готов зарядить им пушку и выстрелить неведомо куда. А если на руку, то объявляешь святыней и хранишь под стеклянным куполом.

Пока Халлы оберегала честь дяди Селима, я не только досадовал и ревновал, но и гордился ее стойкостью, словно она поступала так ради меня: верная нелюбимому, она словно обещала в будущем еще большую верность избраннику своего сердца.

Когда Халлы обрушивала на меня упреки за то, что я не там учусь, не ту работу выбираю, я внутренне радовался: за сотню километров она не оставляет меня в своих мыслях. Я не безразличен ей!

Я опасливо поднял глаза на Халлы. Она сидела опустив голову, уставив глаза в одну точку.

Осенний ветер, клонивший к земле деревья, со скрипом распахнул дверь, и в полосе света вновь стал виден пиджак дяди Селима, раздутый, как черный парус, с маленьким ярким значком на лацкане. В ушах прозвучал его давний голос: «Смотри, Замин, мне дали его за готовность защищать Родину…»

Тяжелые мужские шаги раздались во дворе. Кто-то неведомый, грозный готов был прервать нашу уединенную беседу. Халлы с напряжением вглядывалась в темноту. Ее взгляд стал влажным…

На пороге возник рослый, с отвислыми усами и заячьей губой дядя Рагим. Он заботливо прикрыл дверь. Я тотчас поднялся ему навстречу, хотел протянуть руку, но он меня опередил и обнял. Держа тяжелые ладони на моих плечах, слегка откинулся и внимательно оглядел с ног до головы. Потом отошел в глубь комнаты, поиграл плечами — и пиджак внакидку, похожий на старомодный архалук, слетел с его плеч точнехонько на спинку кровати с никелированными шарами на спинках.

— Садись, садись, — добродушно пророкотал он. — Ты стал по виду совсем столичным жителем. Наверно, в мыслях держишь и Зохру с ребятами перетащить к себе? Что ж, это правильно. Теперь пора городов. А я пришел взглянуть на тебя… Понимаю о чем говорите. Наш мир — мир скорби и утрат. Так, так…

Мензер, едва отец вошел, тотчас склонилась над остывшим самоваром, отворотила встревоженное лицо. Он ласково обратился к ней:

— Доченька, у Зохры сейчас Фати-киши, добеги до него, попроси щепотку табаку для меня.

И, пока дочь ни скрылась в темноте, не открывал рта.

— Я вот зачем пришел, — начал он и запнулся. — Твой отец был достойным человеком, Замин. И мать у тебя пользуется всеобщим уважением, к ней охотно идут за советом… Да… Вот моей дочке не повезло. Может, и моя в том вина, что было, то было. Человеческие ошибки только сырая земля прикроет. Возможно, я поторопился с замужеством Мензер. Но не одну же ее накрыло с головой несчастье! Как быть теперь? Завтра о том, что вы провели вечер наедине, заговорит все селение. Рты не заткнешь. Станут колоть глаза: мол, следи получше за дочкой, прикрывшись вдовьим платком, она втихомолку сына Зохры привечает.