Возможность оставить автобазу Алы-киши обсуждать вообще не захотел. Я решил переменить тему.
— Попутная загрузка дала прямую выгоду нашей транспортной конторе, — сказал я. — И колхоз доволен: погашает задолженность, вовремя сдает зерно. Но наша грузовая коняга могла бы брать груза вдвое больше.
— Это как же?
— Ездить с прицепом. На фронте мы иногда к одной машине по два и по три лафета прицепляли. Такой автопоезд у нас прозвали «змеей».
Алы-киши с силой хлопнул себя по колену.
— Золотая у тебя голова! Конечно, надо попробовать. Лафеты обычно за тракторами тянут. А чем наш богатырь хуже?
На следующий день торжествующий Алы выбежал из кабинета начальника.
— Я его взял за грудки! Как, говорю, нет прицепов? Звони, проси, добивайся. Это твоя обязанность. А если не справляешься с работой, уступи место более умелому. Ну он и завертелся. Получил от него бумагу, тогда перешел ко второму вопросу. О тебе заговорил. Парню, говорю, цены нет, он без настоящего дела истомился. Вот-вот уволится…
— Нескромно как-то выходит… — начал было я.
Алы не дал договорить:
— Надо бить по горячему! Он и сообразить не успел хорошенько: подписал приказ. Теперь ты будешь за главного, первым поведешь «змею». А я возле тебя поучусь. Кто мужчина, пусть с нами поборется!
Дело действительно завертелось очень быстро, и уже через неделю в городской газете появилась статья о новом почине.
Алы-киши возил с собою целую пачку этих газет и раздавал их направо и налево. «Здесь про нас написано, — твердил он. — Заметьте, дело стоящее. Как в сказке, одна машина в две превращается!»
Но наедине со мною в кабине машины он засомневался:
— Боюсь, что только наш драндулет такое и выдюжит. Да станет моя тетка жертвой, если ошибусь!
— Что же ты, дядя Алы, так легко теткой жертвуешь? Не любишь, что ли, старушку?..
Он смеялся до слез.
— А ты считаешь, дядюшкой пожертвовать лучше? Ах, Замин, с тех пор, как ты вернулся, я словно помолодел. Люблю тебя, как родного сына… Поэтому позволь спросить: что у тебя… с овдовевшей учительницей?
От неожиданного вопроса я так нажал на тормоз, что он взвизгнул. Прицеп качнуло в сторону.
— Откуда тебе известно о Мензер?
— Какая же это тайна? Стоит лишь взглянуть на обоих, когда вы рядом. Послушай, не канителься ты с нею. Разве девушек мало? Вдова, она и есть вдова, будь хоть первой красавицей.
Я повернулся к нему с гневом и обидой:
— Женщина не рождается вдовой! Ее война обездолила. Как можно над этим смеяться?
— Да не смеюсь я, что ты, парень, — смущенно пробормотал Алы-киши. — Война — ошибка людей. Кто остался в живых, тому и поправлять…
В обеденный перерыв я поспешил в селение. Притормозил у школы, попросил вызвать Мензер-муэллиме.
Она показалась на пороге в накинутом на плечи пальто, ей в этот знойный день было зябко. Узнав меня, обеими руками схватилась за горло, стягивая воротник. Пальто было длинновато, оно скрадывало некоторую полноту фигуры, делало ее стройнее.
— Ты по делу, Замин?
— Нет, просто по пути.
— Хотел что-то сказать?
Я не ответил. Мензер подошла ближе и посмотрела на меня, запрокинув голову. Лицо ее показалось совсем иным, нежели вчера: поблекшим и печальным. Она как-то поникла, словно бабочка с намокшими крыльями.
— Мне пора, тороплюсь на экзамен, — сказала она, не трогаясь с места.
Мы стояли сейчас друг перед другом, не решаясь сделать первый шаг навстречу.
А чего, казалось бы, проще! Ей сказать, что за бессонную ночь она решила не отрекаться больше от нашей любви, а мне попросить ее забыть слово «вдова», как колючую изгородь разобрать его и сжечь на костре, чтобы дым взлетел до вершины Эргюнеша! Взявшись за руки, мы пошли бы одной дорогой…
Вместо этого я лишь неопределенно пробормотал:
— Видишь ли, Халлы…
— Не называй меня так.
— Почему?
— Ученики могут услышать. Неудобно.
Мне стало по-настоящему обидно. Ведь это я ее так окрестил. Она как бы тогда вновь родилась с другим именем и для меня одного.
— Мензер-муэллиме, садитесь в кабину, — вежливо попросил я. — Поедем в ваше роно. Если я им понравлюсь, можно еще переиграть насчет учителя физкультуры.
Нежная краска облила ей щеки и лоб, будто под кожей зажглась розовая лампа. В растерянности она оглянулась и поманила к себе мальчугана, который сидел под абрикосовым деревом с раскрытым учебником на коленях.
— Передай Аббас-муэллиме, что меня неожиданно вызвали в город. Пусть начинает экзамен без меня.
Мальчик еще не успел повернуться, как Мензер скинула пальто и уселась в кабину.
— Поедем скорее!
Но в пути она держалась настороженно, косилась в сторону. Неожиданно спохватилась:
— Куда мы едем? Роно совсем в другой стороне.
— Ну и пусть.
— Что ты затеял?
— Ничего особенного. Хоть немного побыть с тобою без чужих глаз.
— Но зачем ты заманил меня сюда? Мое место в школе. Ребята за партами — моя единственная гордость и надежда. Они станут оправданием моей жизни…
В кабину влетела заблудившаяся пчела и напрасно торкалась в зеркальце. Над горами и долинами она свободно находила дорогу, а теперь ее обманывало треснувшее стекло.
— Посмотри, Халлы, на упрямое насекомое. Не хочет облететь препятствие. Будто в жизни нет ничего, кроме прямых линий!
Я осторожненько взял пчелу за крылышки и выпустил за окно.
— Видишь, как все просто?
Халлы беззвучно плакала. Я остановил машину, ждал, что она прижмется ко мне, ответит на мой ищущий взгляд. Я поцелуями осушу ее слезы… Но нет. Она оттолкнула мою руку.
— Живому так просто унизить мертвого! Не касайся меня, слышишь!
Любовный угар понемногу оставлял меня.
— Прости, Халлы. Ударь меня, если тебе станет от этого легче. Я забыл, что чувства надо держать под замком. Давай вернемся, и я прочту твоим деткам лекцию под названием «Любить строго воспрещается!».
— Ты-то можешь любить, кого вздумаешь.
— Нет, не могу. Моя половина — ты. Я буду ждать одну тебя.
— Я тоже подожду.
— Чего?
— Когда старая Гюльгяз отведет исплаканные глаза от дороги, по которой может вернуться ее сын. До той поры я не вдова, а жена. Только Селим может отпустить меня на волю. Любовь его всегда была благородной. А Гюльгяз тиранит и ревнует меня, но не любит. Едва я вошла в дом, она сразу сказала: «У тебя поступь тяжелая». Каждой мелочью стремится привязать меня к постылому дому, принизить, заставить согнуться перед ней. Да что там! Праздничную одежду заперла в сундук: муж вернется, наденешь. Окна на улицу занавесила черной юбкой: от света глаза болят! На старости лет стала проворной, прыгает через канавы, хоронится за колючими кустами — все выслеживает меня!
— Если мы уедем отсюда, это глупое шпионство прекратится. Городов много. Найдется местечко и нам.
— А Гюльгяз?
— Ей без тебя будет лучше, поверь. Твой вид только растравляет ее рану.
— А твоя мать! Ты тоже спокойно оставишь ее?
Такого вопроса я, признаться, не ожидал. Мое бегство было бы для матери тяжелым и неожиданным ударом. Ведь я никогда не говорил с нею о своих чувствах к Мензер. Она могла вовсе не знать об этом. А если и знала, то хранила догадку глубоко внутри. Но скорее всего она искренне верила, что наша детская привязанность так и не перешагнула черту братских отношений. Последнее время мать все чаще и безбоязненнее оставляла нас с Мензер наедине.
— Моя мать уедет с нами.
— Ты плохо ее знаешь. Она человек стойкий в своих принципах, даром, что они нигде не записаны. Житейская мудрость заменила твоей матери целый университет.
У подножья холма я затормозил.
— Выходи, Халлы. В последний раз полюбуемся вместе на прежние места. Кто знает, придется ли еще?..
Рука об руку мы взбирались на вершину.
— Смотри, селение как на ладони. Вот наш дом. А там школа.
— Отстали мы со школой. Новое здание надо давно строить, — пробормотала Халлы.
