Садаф привела с собою маленькую дочку. Мать не разрешила посадить ее на край своей постели.

— Подержи ребенка на руках, — сказала взрослой дочери. — Пусть посмотрит издали, запомнит бабушку. — И зашептала горячо, нежно: — Цветок мой… сахарок мой сладкий…

«Да ведь она прощается со всеми!» — горестно вспыхнуло у меня в голове.

— Замин, сынок, тебе давно пора на службу. Не беспокойся: Садаф забежит еще разок среди дня.

— Не тревожься, нене. У меня нет срочных дел.

— Как знать? Может быть, они есть у тех, кто ждет тебя в райкоме? — После молчания с непривычной робостью она попросила: — Постарайся увидеть Мензер… — запнулась и докончила: — Пусть одолжит чайной посуды. Узнав, что мне нездоровится, непременно заглянут соседи. А стаканов в доме мало. До магазина мне не дойти. Амиль на меня обиделся: подарил целый набор… пластмасса — так вы ее называете? А я посчитала, что это игрушки, раздала ребятишкам. Разве, говорю, это посуда? Любой ветерок со стола сдует. Он и надулся.

Через несколько дней мать почувствовала себя лучше. Она убрала с дивана постель.

— Днем не приезжай. Я выйду. Младшая сестра Мензер поссорилась с мужем, вернулась в отцовский дом. Хорошо бы образумить ее.

— Я позвоню Мензер-муэллиме. Пусть сама поговорит с сестрой.

— Не-ет. Упрямица ее не послушает. Вышла девушка за порог родительского дома — стала чужой. Сама себе хозяйка. А знаешь, из-за чего у них ссора с мужем? Он на курорт поехал один: с детьми туда не пускают. Как же так? Человек отдыхает от работы. Но зачем ему отдыхать от семьи? Тут что-то не продумано, сынок. Не надо, чтобы люди разлучались. Женская обида глупая, но завести может далеко. Другая дурочка начнет от досады с мужем считаться: зарабатываю не меньше тебя, проживу одна…

— А вот вислогубый зачем принял дочку в дом?

— Вот я и хочу его приструнить. Если ты мужчина, хвались не одними усами! Как сам разжигал свой домашний очаг, так и дочери его разожгут. Правда, Мензер им не чета. Она совсем другая.

— Хочешь, позову недотепу, их отца, в райком? Сам с ним побеседую.

— Что ты! Пусть туда даже хода не знает! Один раз поговоришь по-человечески, потом не отвяжешься от его просьб. Помнишь ведь его повадки? Лишь бы урвать. Бесстыдник, все на деньги меряет.

— Пожалуй, ты права. Недавно ко мне является незнакомый мужчина и начинает плести небылицы, как они, бывало, с моим отцом батраками косили, а хозяин одного похваливал, а другого ругал: мол, много отдыхаешь. «Все дело оттого, — сказал он мне, подмигивая, — что твой отец был высокорослый, не то что я, коротышка. Он и сидя возвышался над колосьями». Наконец перешел к делу: задумал-де поставить новую усадьбу в стороне от селения. А колхоз возражает. Отвечаю: все правильно, земля колхозная. А он мне: «Какой же ты секретарь, если приказать не можешь?» Под конец знаешь что брякнул? «Отец твой, говорит, такой же был: ни живому, ни мертвому! Унес я пару снопов — птицу свою подкормить, так он из своего кармана заплатил. Такой гордец!»

Я думал, что мать меня внимательно слушает. Но оказалось, мысли ее блуждали далеко. Она вдруг сказала:

— Сынок, ты не огорчайся, но на могилу мне никаких памятников ставить не надо. Пусть холмик сровняется с землей и зарастет цветами. Неприятно смотреть, как на кладбище вора Джаби и плута-чайханщика Мамиша черным мрамором обложили. — Мать усмехнулась бледными губами. — Да еще чайханщику книгу на карточке нарисовали. Кто не знал, примет покойника за ученого человека. Обман один!

Так мать между делом, чтоб не слишком нас пугать, делала свои последние распоряжения.

Через неделю она слегла окончательно. Меня вызывали по служебным делам в Баку.

— Нене, давай я отвезу тебя в хорошую больницу.

— К чему, сынок?

— Посмотрит тебя профессор. Может быть, назначат особое лечение…

— Я привыкла полагаться на силы природы. Поезжай спокойно. Тебя дождусь, обещаю. А ты внимательно слушай там своих старших. Недаром говорят: платье, о котором заранее советуются, сшито просторно и красиво. Ваша партийная работа тяжелая, сама теперь вижу. Но если дерево изнутри не сточит жучок, оно долго простоит. Не забудь навестить своего учителя, отца Халимы. Уговори ее мать приехать: пусть порадуется на счастливые дни дочки.

— Что-нибудь купить тебе?

— У тебя времени не будет за подарками бегать. Да, хорошо, что вспомнила. В Баку твоя квартира стоит под замком. Зачем тебе два дома? Живи всегда в своем селении, вместе с народом…

Теперь мать целыми днями лежала закутанная под тутовым деревом. Просила, чтобы сорвали ей несколько поздних роз. Слабыми пальцами перебирала лепестки: розовые, белые, пурпурные. Ее гаснущие глаза по-прежнему тянулись к ярким, радостным краскам. Но когда она прикрывала веки, дыхание словно отлетало от ее губ.

Музаффар сказал, что эта мучительная болезнь может длиться очень долго. Пока выдерживает сердце.

В Баку меня снедало мрачное предчувствие. Иногда я так поддавался ему, что забывал, где нахожусь и с кем говорю. Улицы и дома качались перед глазами. Все тело с ног до головы болезненно ныло.

Едва я сошел с поезда и увидел перед собою Эргюнеш, как что-то оборвалось внутри. Гора была не та, и земля не та. Вершина будто сгорбилась; воды Дашгынчая струились со стоном.

В воротах меня встретила старшая сестра:

— Наконец-то, Замин!

— Что?!

— Наша мать достигла своего предела! — Она произнесла это торжественно, почти спокойно, только лицо, опухшее от слез, да небрежно брошенные по плечам волосы выдавали усталость и смятение. — Сдержи слезы, брат. Ты мужчина. У нас в доме люди.

Я увидел их не сразу, они выходили из дому словно крадучись, подобные теням. Кто-то с глиняным кувшином поспешал к роднику. А сестры вынесли на веранду медный самовар, помятый от многолетней службы.

Вид знакомого с детства самовара стал последней каплей. Я затрясся от рыданий. Женщины громко застонали, заплакали в голос. Словно разбился на множество осколков огромный стеклянный шар, и в каждом осколке ожило какое-нибудь воспоминание. Земные дни моей матери возвращались в спутанном калейдоскопе. Лишь ее лицо оставалось спокойным, таким, каким оно было при нашем прощании.

— Не плачь, бедняжка, — утешая, сказала соседка Пакиза. — Никто с отцом и матерью век не живет. Зохра уйдет из мира на твоих плечах, она всегда так хотела.

А в ушах у меня звучал голос матери: «Хочу умереть без Замина. Пусть не видит моих последних минут. Когда лягу в домовину, верю: он согреет холодную землю любовью и памятью…»

Я стоял, словно окаменев, рассеянно вслушивался в похоронные причитания. То, что подошла Мензер, почувствовал сразу, хотя медлил поднять на нее глаза. Она стояла, судорожно скрестив на груди руки. Последний отблеск молодости покинул ее лицо; оно стало бледным, заметнее прорезались морщинки.

— Могила еще не выкопана, Замин. Ждали тебя.

— Мать говорила что-нибудь перед смертью?

— Да. Она была в сознании до последней минуты. Сказала: «Оплачьте меня, как положено по обычаю. Но, вернувшись с кладбища, принимайтесь за прерванные дела; не гневите аллаха неумеренной скорбью. Я — старая женщина и, уходя, лишь исполняю долг всего сущего».

Слезы вновь хлынули у меня из глаз.

— Тебе не подобает так громко горевать, Замин, — сурово сказала Мензер. — Все селение идет проститься с твоей матерью. Выйди же навстречу людям.

Должно быть, ее строгое наставление вернуло мне силы. Я отошел от столба веранды, на который опирался всем телом, и двинулся к воротам, в которые уже входили почтенные аксакалы.

— Нам надо посоветоваться с тобою, сын Зохры, — торжественно начал один из них. — Не послать ли за муллой?

— Она завещала, чтобы ее хоронил мулла?

Они нерешительно переглянулись.

— Такого завещания не было.

Я позвал старшую сестру.

— Ты знаешь волю матери?

— Мать не ладила с муллой, — созналась она. — Но подумай, что скажут люди?..

— Сколько помню, люди прислушивались к тому, что скажет Зохра!