— В районе действительно была эпидемия?

— Имеется акт ветеринарной службы. Результаты анализов.

— А в домашних курятниках куры дохли?

— Зачем нам этим интересоваться? — удивился Шамсиев.

— Узнайте. Досконально. И найдите покупателей, которые брали в те дни кур в магазинах. Перечислите их поименно.

— Будет сделано, — неохотно кивнул Афганлы.

— И еще. Подписи колхозников на ведомостях при получении добавки к трудодням от продажи ста тысяч кур необходимо проверить и подтвердить.

Я хотел поручить это прокурору Ибишеву, но тот сидел молча, никак не выражая своего отношения к общему разговору. Он был в форменном кителе, который придавал его массивной фигуре величественный вид.

— Хотел бы поговорить с вами наедине, — со значением сказал он.

— Здесь нет посторонних!

— Как угодно. — Прокурор секунду помедлил. — Я не согласен с тем, чтобы проводить гласное расследование.

— ?!

— Мы не сможем ограничиться несколькими виновными. Пока задержано пятеро. Ну и хватит.

— А другие виновные? Сколько их?

— Если хотите знать, то все село. Поголовно.

— Как это могло случиться? — Я грохнул кулаком по столу. — Где же вы были, если под боком процветало мошенническое предприятие?!

Латифзаде воинствующе вытянул худую шею, словно готов был отстаивать свою особую правоту.

— В проекте решения бюро, которое вы готовили, — едко сказал ему я, — об этом нет ни слова? Так ведь?

— А вы хотите, чтобы в партийном документе фигурировал как коллективный преступник целый колхоз? За это нас не похвалят, — изрек он. — Вопрос политический!

Я постарался сдержать негодование:

— Нужно ли понимать так, что товарищ Латифзаде, отвечающий за идеологические вопросы в районном комитете партии, готов обойти молчанием вопиющий факт? Заштукатурить его, будто дыру в стене?

Латифзаде ничего не ответил.

— Нам ведь всем попадет, — неуверенно проронил Афганлы.

— Лично мне мой партбилет дорог, — отрезал прокурор.

— Если узнают наверху, — плаксиво подхватил Шамсиев, — то наши имена поставят в один ряд и с истинными виновниками, и с теми, кто безответственно подмахивал ведомости, не вдумываясь в свои действия.

— Могу добавить, — веско сказал прокурор. — Колхозники действительно получали лишние деньги на трудодень как доход от птицефермы. Но — только треть того, что им полагалось. Хотя значительно больше, чем могло быть от продажи кур законным путем. Говоря юридическим языком, они являются соучастниками, если даже в их действиях нет прямого состава преступления.

Все помолчали, задумавшись.

— И все-таки мы должны сказать правду во всеуслышание. Я убежден в этом.

— Дать пищу врагам? — вскинулся Латифзаде.

— Каким врагам?

— Всевозможным вражеским «радиоголосам» — вот каким.

— Что же, нам жить да на них оглядываться? Строить свою работу по чужим меркам? Нерешительный ум, который сам себя загонит в заточение, все равно что мертвый. Если мы с вами так трусливы, так оглядчивы, имеем ли право стоять во главе района?

Латифзаде тяжело поднялся, опираясь руками о край стола.

— Я под таким решением не поставлю подписи. Мое имя как было до сих пор незапятнанным, таким и останется.

И все-таки бюро райкома состоялось. Провели его в колхозе «Весна», с участием местных членов партии. Афганлы, который был прикреплен к этому хозяйству и больше других повинен в безответственной слепоте, мог бы понести суровое партийное наказание. Но колхозники за него вступились, и было решено, что он временно возглавит колхоз, поскольку председатель находится сейчас под следствием. Постарается исправить то, что произошло при его невольном попущении.

Латифзаде произнес речь с большим пафосом, сплошь состоящую из общих мест. По мере того как он оглашал подбор цитат о необходимости повышения партийной и государственной дисциплины, слушатели — виновные и безвинные — молча вздыхали, уставившись взором в пол, словно внимали приговору. Но понемногу с облегчением распрямились и стали переглядываться веселее: оратор не назвал ни одной фамилии, не огласил ни одного факта.

Латифзаде стал представляться мне фигурой собирательной. Из-за таких, как он, невозможно никакое движение вперед. Они безупречны, эти чистюли; ни к чему не притрагиваются, не марают рук. Зато какие словеса! Сколько восклицательных знаков… Внутреннее равнодушие — вот социальное зло!

…Бывший председатель колхоза «Весна» Заки Хасыев явился ко мне в райком поздно вечером. Он был спокоен и даже как-то величествен в своей дерзости. Словно перед его глазами постоянно стояла пелена, и окружающее он видел лишь в одном цвете, угодном себе.

— Вот что, секретарь, кончай это дело, — сказал он с порога.

— Бюро вынесло свое решение.

— Э, брось. В районе хозяин ты!

— Напрасный разговор. Вы понесете ответственность согласно закону.

— Я же говорил: был обманут, счетовод проклятый напутал, вот и делу конец. С тобой, секретарь, говорит не балаболка, а мужчина, у которого за спиной свои люди. Нас много, помни.

— Охотно верю, что много. Одному такого дела не спроворить.

— Верните меня в колхоз. С Латифзаде поговорю отдельно.

— Латифзаде тоже у вас «за спиной»?

— Нет. Он ведь безупречный. Кислой алычи в рот не возьмет.

— Значит, безупречный? Интересно, почему?

— Имя бережет. Сколько помню, он все на этой должности.

— Видите, как получается: копеечной алычи не возьмет, а тех, кто проедает народные тысячи, под носом не видит.

Ободренный моим мирным тоном, Хасыев заговорил еще смелее:

— Когда он заменял в районе первого, ему намекали: мол, убери отсюда начальника милиции Шамсиева!

— Чем не угодил?

— Не нравится, и точка, — уклончиво отозвался Хасыев. — Родича хотим поставить.

— Мне вы этого не говорили. Почему?

Тот неопределенно пожал плечами.

Мой интерес к Латифзаде все возрастал. Я пытался сравнивать его с другими людьми. Вот простая женщина Афу-хала. Она всю жизнь оставалась рядовой колхозницей, хотя уже до войны носила почетное звание стахановка и была награждена трудовой медалью, с которой не расставалась ни на день. Даже на полевые работы шла, приколов медаль к выцветшей ситцевой кофте, а зимою — к стеганому ватнику. Этой своей единственной наградой Афу дорожила безмерно. А чинуши вроде Латифзаде увешаны таким количеством наград, что теряют им цену. Они воздвигают вокруг себя целый забор из похвал, премий, почетных знаков и, подобно червям, уютно располагаются в шелковом коконе. Никто их не тревожит, не требует сурово вернуть народу долг… Афу-хала слабыми старческими руками хоть один камешек да уберет с общего пути, поможет потоку обновления. У нее хватило мужества побороться и за собственного зятя, отвратить его от зла.

Снова возвращаюсь к биографии Латифзаде, Не слишком ли я увлекся обличением? Вместе с сухими дровами могут иногда загореться и сырые. Что, если я ошибаюсь? Возрожу на человека напраслину?

Начинал он комсомольским работником. Бывшие однокашники до сих пор вспоминают о нем по-доброму: не парень был, огонь! Водились за ним маленькие извинительные слабости: во всем копировал секретаря райкома партии, даже китель шил одинакового покроя.

Однажды, в трудный сорок второй год, когда гул фашистских самолетов все чаще раздавался над седыми хребтами Кавказа, в местных селениях начали твориться странные дела: у кого-то со двора увели телку, кого-то подстерегли на пустынной дороге, чей-то дом разграбили… Хлеб, выращенный трудом женщин и подростков, бессовестно вырывали из рук!

Латифзаде только что вернулся по ранению с фронта. Он добровольно вступает в группу милиции. Целыми неделями рыскает по горным лесам, наконец нападает на след, сталкивается в одиночку с шайкой дезертиров. Убеждает их добровольно сдаться ему, безоружному, вернуться на фронт, искупить вину кровью. В ответ ему прижигают запястье раскаленным комсомольским значком. Однако оставляют в живых. Вскоре он опознает пойманных.