Пока шли жаркие споры членов комиссии и работников исполкома, какой-то молодой человек остановился поодаль, не решаясь подойти ближе. Он спросил о чем-то у шоферов, сгрудившихся возле машин, и, услышав ответ, отвернулся, торопливо вытирая глаза. Невольно я сделал несколько шагов в его сторону:

— Вы кого-нибудь ищите?

— Если секретарь райкома вы, то вас. Я пришел с жалобой.

— Какая еще жалоба? — недовольно воскликнул Латифзаде, становясь между нами. — Кто ты таков? Откуда взялся? Существуют приемные дни. Нельзя останавливать людей прямо на дороге!

Голос его звучал так строго и отрывисто, что человек робкого десятка вполне мог бы онеметь и стушеваться. Парень пересилил мгновенную растерянность:

— Мое имя Альп. Никакой особой должности я не занимаю. Живу здесь, не приезжий. А если вы вправду первый секретарь райкома, то жалоба именно на вас.

Я бросил предостерегающий взгляд на Латифзаде, чтобы тот не вмешивался и не вздумал снова обрывать.

— Хотите критиковать меня прямо сейчас? Посреди улицы? — полушутливо спросил я, внимательно разглядывая его.

Он был смугл до черноты, будто головешка из костра, коренаст, с огрубелыми сильными руками. Латифзаде все-таки не удержался:

— Так об этом же и речь. Вам надо записаться на прием. Райком открыт каждому. Пожалуйста!

— Попробуем все-таки выслушать товарища на месте.

Альп торопливо подхватил:

— Эх, товарищ секретарь, не отнимал бы я вашего времени, если бы душа не горела. Я и сам человек занятой, вкалываю с утра до вечера. Крайность заставила. Поверите ли, места себе не нахожу. Семья, глядя на меня, извелась. Руки ни к чему не лежат.

— Что же так расстроило вас?

— Не держите на меня зла, товарищ секретарь. Я сказал, что приношу жалобу на вас самого, хотя вы тут человек новый. Откровенно говоря, я вовсе не на вас собирался жаловаться. Но мужчине не подобает бросать грязью вслед ушедшему; проще всего валить плохое на прежнего секретаря. Нельзя-же так! Мне нужно, чтобы меня выслушали. Моя горькая обида на кладбищенских смотрителей.

Латифзаде насмешливо скривил губы.

— Что за вздор? Кладбищенские сторожа — и райком! Какая между этим связь? Взрослый парень, сам должен понимать…

Альп отозвался с деланным смирением:

— Ай, дядюшка, зачем зря кипятишься? Я человек простой, городским церемониям не обучен. День-деньской вожу трактор в поле, иногда до вечера не с кем слова вымолвить. Отвык беседовать. Но вы-то люди бывалые. Почему не поинтересуетесь: отчего это ты, мол, парень, в хлопотливую весеннюю пору оставил свое рабочее место, слоняешься в тоске без дела? Есть тому причина? Да, я отвечу вам, уважаемые граждане, причина имеется. Она в том, что и над могильными камнями засел бюрократ с кипой бумаг. Бумажные люди мешают нам всюду — вот что!

Латифзаде вконец рассердился:

— Что за глупые намеки? Мы не можем терять попусту столько времени.

Он стоял, подрагивая в нетерпении коленом, словно готовился вот-вот сорваться с места.

— Кто эти бумажные люди? — серьезно спросил я. — Кого вы имеете в виду?

— Могильщиков.

Окружившие нас работники исполкома не удержались, дружно прыснули. Засмеялись даже прохожие. У самого жалобщика затряслись плечи. Присмотревшись, я понял, что он сейчас разрыдается.

— Прости нас, — проговорил я при общем неловком молчании. И, подхватив под локоть, отвел его в сторону.

— Чтоб хребет переломило тому, кто создал этот мир, полный скорби и несправедливости, — пробормотал парень, всхлипывая.

Время поджимало, я не мог выслушивать исповедь прямо на дороге. Мы договорились о послеобеденном времени, когда он придет ко мне в райком. Но его искаженное лицо, обрывочные слова с темным смыслом то и дело всплывали в памяти. А когда я наконец узнал его историю (он уже полностью успокоился, рассказывал толково и связно), то его гнев и сердечное волнение перешли ко мне.

Оставшись один, я подпер голову, не зная, какое же принять решение…

Вот что он мне рассказал:

— Первым уехал из нашего селения мой старший брат. Он хотел учиться, и вскоре родители получили от него письмо, которое почтальон подал с такими странными словами: жду, мол, подарка за добрые вести от вашего Навруза. «Но у нас нет сына с таким именем», — недоуменно отозвались те. Почтальон с ухмылкой пожал плечами: так написано на конверте!

Для родителей было обидой и потрясением, что брат самовольно переменил имя. «Он еще и нас захочет переименовать, — ворчали они, — а может, название родного села ему тоже не по нраву?» Первой смирилась мать. Она принялась защищать своего первенца: переменил имя — ну и хорошо; мы его назвали Байбеком. А какой он бек?! Но тайная печаль грызла ей сердце: как бы это не принесло сынку несчастья? Однако и гордилась сыновней смелостью: раньше лишь знаменитые храбрецы получали за подвиги новые прозвища! А большинство терялось в толпе, неприметные, безымянные. Жил когда-то в нашем краю знаменитый Деде Горгут, он давал имена всем новорожденным. «Назови нашего первенца красивым именем». И дед не обманывал ничьих ожиданий. Не место ли Горгута надумал занять Навруз, начав с самого себя?

С Наврузом в селение пришло много нового. Он впервые рассказал местным подросткам о городском цирке и научил их гонять футбольный мяч. Именно за ним потянулись другие юноши в город, на учебу. В домах стали появляться белые халаты будущих врачей; по углам громоздились связки книг, посреди обеденного стола запел патефон. У нас даже возник самодеятельный театр (представления давались на плоской крыше заброшенного дома).

Имя Навруза соседи произносили теперь с похвалой и уважением. Мать даже опасалась, чтоб его не сглазили. Старые люди норовили погладить брата по мягким волосам, девушки — поглубже заглянуть в васильковые глаза, старушки — прижать при встрече к груди, как родное детище.

А вот когда ему пришла пора навеки уснуть, не было поблизости никого, кто поцеловал бы холодные губы, даже родная мать не обняла его на прощание. Фронтовую весточку получили мы откуда-то с Черного моря. Мать места себе не находила от тягостных предчувствий; моря она никогда не видела, оно страшило ее безмерно. Особенно, когда прочла в письме, что если стоять на берегу, то видна только одна вода вокруг. Это не укладывалось в голове! Ведь и высокая гора кончается вершиной, и у долины есть предел?

Вспомнился ей один давний разговор с сыном: «О чем говорит море, сынок, когда ты на него смотришь? Какие у него сказки?» — «Море безъязыко, мать. Оно никогда не спит и не бодрствует. Принимая в свое лоно мертвеца, само не умирает. Но и со спасенным из пучины не воскресает заново. Его воду нельзя пить, а прибрежный песок не годен для посевов. Оно не холодно и не горячо: полдневного солнца ему не остудить, ночного месяца — не согреть. Но однажды я возьму тебя за руку, мы спустимся с гор, пройдем узкое ущелье, и там, в городе, с высоты Девичьей башни ты увидишь это бескрайнее море. Возможно, только тебе оно захочет открыть свои тайные сказки, древние истории про смелых людей, которые уплывали на край света под парусами, про дерево с золотыми плодами на волшебном острове… Может быть… может быть…»

Но судьба сложилась так, что вскоре брату самому довелось сочинять морскую сказку. Его корабль затонул в бою под Керчью, один он выплыл на деревянном обломке, качаясь по красным волнам: они стали такими от крови погибших.

И еще одно письмо получили мы от брата. Он уже воевал на суше. Танк его подбили, из огня вытащили товарищи, но осколок крепко засел у него в спине. Он верил, что скоро излечится, спешил вернуться в строй…

А потом в какой-то газете написали, как неизвестный танк, когда расстрелял весь запас снарядов, лоб в лоб столкнулся с вражеской колонной и своими обломками перегородил путь на узкой дороге. Думаю, что это и был наш Навруз. Ведь больше мы о нем ничего не слыхали.

Горько плакала мать. А когда выплакала слезы, принялась слагать горестные песни-баяты о неведомой ей судьбе сына-храбреца. Еще одно горе тучей легло на наши горы. Старик отец потерял опору, сестры лишились защитника. Родина недосчиталась пары крепких рук, которые могли бы украшать ее в дни мира. Одним кирпичом станет меньше в народной кладке, на одно биение сердца сократится дыхание большой страны.