К вечеру поднимался такой дурманящий аромат, что у посетителей начинала кружиться голова.

Лилии отравляли сад тяжелым благовонием, напоминавшим запах человеческого тела. В эти часы на заколдованной горе показывались ведьмы, стекались колдуньи… Босоногие, подобрав подолы, они искали безвестных могил, приносили в жертву богам козлиную кровь, взрывали землю длинными ногтями и искали той редкой травы, из которой некогда настояли для Калигулы волшебное питье, отнявшее у него разум.

Император опустился на скамью. Он созерцал великолепие природы и вслушивался в плеск фонтана, как всегда ища вдохновения в его ритмичной звонкости. Он обдумывал новые сцены своей драмы, которые намеревался вечером написать. Но в этот день работа не подвигалась. Он был в лихорадочном состоянии. Мысль его притупилась; ничто не приходило на ум. Он видел лишь Британника, слышал лишь его голос. Нерон сознавал, что до сих пор еще никогда ни с кем не вступал в такую борьбу. Он втихомолку продолжал спорить, давал отповедь невидимому противнику и временами как бы порывался обезоружить его… Он уже не помнил, что говорил брат, однако каждый фибр его тела трепетал при мысли о нем.

Вечером император был мрачен и отослал своего учителя музыки Тэрпния; он был утомлен и не мог заниматься.

На следующий день Нерон опять отказался от игры на арфе.

Старый грек Тэрпний, отрезвлявшийся, лишь когда брал в руки инструмент, посоветовал императору для восстановления сил прибегнуть к вину. Тэрпний опирался на собственный опыт: пьянствуя с утра до вечера, он был убежден, что именно вино вводит его в храм музыки и извлекает из его пальцев потоки звуков. Нерон попробовал последовать его совету, но лишь окончательно потерял трудоспособность. Состояние его вместо того, чтобы улучшиться — ухудшилось.

В один прекрасный день он заподозрил в себе тяжелую болезнь; это его тем более озадачило, что он прежде не испытывал никаких недомоганий: организм его до сих пор отличался удивительной выносливостью.

Он не знал, к кому теперь обратиться. В богов он не верил и в кругу друзей отпускал на их счет непочтительные шутки. Не доверял он и лекарям, которых называл сообщниками богов. Правда, в начале своего царствования он основал на Эсквилине высшую школу медицинской науки и назначил Андромаха, приверженца Гиппократа, придворным лекарем. Вместе со своими учениками Андромах обходил город, посещая больных.

Нерон, однако, продолжал считать медицинскую науку простым обманом. Сами лекари тоже враждовали между собой.

Методисты, прописывавшие все болезни дурным сокам, рекомендовали диету и водолечение. Они ненавидели новую школу, возглавляемую сицилианцем Афанеем, которая считала первопричиной всего человеческий дух.

Приверженцы этого учения пневматики были в споре с методистами, называвшими их, в свою очередь, шарлатанами. Нерон в одинаковой степени насмехался над обоими лагерями.

Когда его самочувствие резко ухудшилось, он все-таки обратился ко второй школе, в которой, казалось ему, возрождается древняя магия.

Во времена республики маги преследовались. Из Этрурии и Фессалии тысячами изгонялись «колдуны», по вине которых будто бы вспыхивали лихорадки, колебалась земля вместе с зданиями, и сгнивал урожай. Однажды они даже как-будто задумали с помощью Гекаты заманить на землю луну.

По вступлении на престол Калигулы гадателям и авгурам были возвращены их права.

Нерон также не преследовал волшебников. В Риме проживали сотни магов — египтян, персов и греков, — которые усыпляли больных особыми курениями, дабы Эскулап поведал им во сне способ их исцеления, или же лечили их прикладыванием руки к больному месту и магическими заклинаниями.

Нерону показалось, что он одержим. Простертый на ложе, он мучился; он постоянно мысленно возвращался к беседе с Британником и ни о чем другом не мог думать. Тело его билось в судорогах.

— Не страдаю ли я эпилепсией? — спросил он верховного жреца Изиды, египетского мага Симона, знавшего все тайны папирусов и всю премудрость вавилонских, ассирийских и арабских священных книг.

— Я часто испытываю головокружение, и на губах выступает пена.

Маг осмотрел его. Лицо Нерона было свежо, глаза не потеряли блеска. Он не нашел у него эпилепсии.

Он тщательно ощупал его голову, ибо здесь, по его убеждению, поселился злой дух, смущавший сон и покой императора. Симон только не мог еще выяснить, в какой части головы дух обретался. Особенно подозрительными казались ему 16-я и 17-я части[1].

— Глаза твои открывает Пта, устами твоими движет Сакси… — так начал маг древнее тысячелетнее заклинание; — Изида убивает разрушительное начало. Чувствуешь ли ты это?

— Да, — ответил Нерон, — но у меня все еще мучительные мысли.

— Плюнь быстро на пол. Все пройдет. Вместе со слюной уходят тяжелые думы. Легче ли тебе теперь?

— Немного.

Улучшение было незначительно.

Симон велел прикладывать к груди больного сухой коровий помет, который считался у египтян священным и облегчающим душевные страдания.

Другой маг, перс, предполагал, что императора преследуют темные духи Аримана; во время своих молений он видел, как от Нерона отделилось чудовище.

Эфесский лекарь Бальбуллис посоветовал императору жевать целебные листья для очищения крови.

Нерон все это добросовестно исполнял.

Лечение это было успешное, но действие его оказалось недостаточно длительным. Он стал усматривать приметы. Если он чихал, рабы должны были тотчас же бежать к солнечным часам — посмотреть, не наступил ли полдень; ибо чихание до полудня предвещало добро, а после полудня — зло. Император ни за что не выходил из дворца, если по дороге к выходу его тога зацеплялась о какой-нибудь предмет, или он оступался. Однажды утром он с непокрытой головой поспешил в храм Кастора, шепотом вопросил о чем-то одного из деревянных богов и бросился на улицу, чтобы услышать слова первого встречного, в которых должен был содержаться ответ на его вопрос.

Он боялся кошек, покровительствовал пчелам и муравьям и особенно почитал львов, как могучих и приносящих счастье зверей. Он даже приказал поставить перед своей постелью мраморного льва. Все эти суеверия окончательно сбили его с толку. Он сам не знал, что говорить и как поступать. Его преследовало предчувствие все новых бедствий; ему приходилось задабривать судьбу унизительными поступками, будто бы отвращавшими несчастье: целовать грязный камень или на виду у всех падать на колени перед собакой.

— Я бросаю прежнее лечение! — неожиданно объявил он придворному лекарю, знаменитому методисту Андромаху. — Оно приносит больше вреда, нежели пользы. Хочу открыть тебе свою болезнь; что-то связывает мой стих. Голос обрывается в груди, и вдохновение подавляется. Освободи мою песню!

— Это очень просто, — успокоил его Андромах. — Все исцеляется диетой. Из чего состоит человек? Из плоти и крови. То, что ты ешь, становится «тобой». Если ты будешь придерживаться правильного режима, я сделаю из тебя все, что ты пожелаешь. Ты будешь счастлив и снова станешь прежним божественным художником.

Но я иссяк, — жаловался император, — иссох и выдохся. Стал худосочен. Меня разъедает бесплодная боль. Из глаз моих не выступают больше слезы. Голос мой беззвучен и слаб. Слышишь, каким он кажется жалким? Я не могу ни петь, ни плакать. С некоторых пор чувства мои заглохли. Возврати мне их!

— Выслушай меня и последуй моим советам. Остерегайся плодов; они портят голос. Яблоки вызывают хрипоту; не ешь их! Откажись и от груш, ибо они засоряют грудь, из глубины которой исходит песнь. Ни за что в мире не касайся персиков: сок их отлагается на сердце и лишает его чувствительности. Дыню, смокву и финики потребляй лишь в умеренном количестве. Сладости сгущают кровь. Они доставляют приятное ощущение, но угнетают творческое начало.

Нерон в точности соблюдал предписания Андромаха. Но однажды, ощупав заплывшее жиром тело, он заявил, что чересчур тучен. — Я хочу похудеть. — При этом ему вспомнилась стройная фигура Британника.