— И ты еще спрашиваешь! Сам император пожелал этого, — ответил сын с оттенком неудовольствия.

Но так как мать обладала большим эстетическим чутьем, и Парис мог вполне положиться на ее вкус, то он несколько встревожился, когда Юлия задумчиво заметила ему:

— Тебе вредит прежде всего наружность: у тебя фигура слишком тонка, а мягкий голос не подходит к личности фиванского царя.

— Неужели внешность играет такую важную роль? — с досадой прервал актер.

— Если хочешь, чтобы я была вполне откровенна, то скажу прямо, что тебе недостает еще и других данных.

Парис посмотрел на мать вопросительно и с оттенком испуга. Он угадывал ее мысль.

— Великий и сильный характер, — продолжала Юлия решительным тоном, — может воспроизвести только тот, у кого есть задатки такой же непреклонной воли, какую мы видим в Эдипе. У тебя недостает душевной твердости.

— Но я могу пополнить то, чего у меня нет, войдя в свою роль при помощи фантазии, — защищался Парис.

Матрона пожала плечами.

— До известной степени это можно, — отвечала она почти сурово: — Но и воображение у тебя не отличается особой силой.

— О матушка! — воскликнул оскорбленный Парис.

— Великое родится только от величия, — заметила Юлия, как будто про себя, — карлик не может родить великана.

Эти слова заставили Париса повесить голову. Крепко сжав губы, он несколько минут молча смотрел в землю и наконец сказал подавленным тоном:

— Ты поступаешь со мною слишком жестоко!

— Прости меня! — мягко возразила Юлия, обнимая сына. — Я не имела в виду огорчить тебя, а только желала указать на недостатки, во избежание неудачи с первых шагов.

Юноша вздрогнул.

— Если бы ты знала, — с горечью начал он после минутной паузы, — как больно слышать такие речи! Они напоминают мне, что я не способен ни на что, кроме дешевого комизма ради потехи публики. Мне давно опротивело мое ремесло: я жажду служить настоящему искусству, изображать великих людей.

Юлия молчала. Тогда Парис принялся рассказывать, как он намерен выработать в себе талант трагика путем прилежания, и сказал в заключение, что ему в любом случае необходимо попробовать завтра свои силы перед публикой, от которой он ждет своего приговора.

— Все вы, актеры, таковы, — улыбаясь, отвечала мать, — разубедить вас в чем-нибудь совершенно невозможно!

После ее ухода молодой человек еще несколько времени в глубокой задумчивости стоял на прежнем месте; наконец, оглянувшись в зеркало, он вздрогнул, отбросил от себя свиток с ролью Эдипа и стал одеваться. Уныние не помешало ему живописно драпировать свою тогу и надеть новую красную ленту на черные локоны.

Отправляясь к банкиру Дуилию, богатейшему из своих покровителей, юноша разбирал свое чувство к Лидии. «Когда я вспоминаю об этой девушке, — говорил он себе, — мною овладевают какие-то волшебные чары! Мне никогда не случалось испытывать ничего подобного, а между тем… Стоило ли на самом деле брать на себя глупую роль ради ничтожной рабыни?»

У Лидии, как смог он почувствовать, не было ни остроумия, как у жены адвоката, которою увлекся Парис в прошлом году, ни насмешливости прелестной Антонии, покинутой им всего месяца два назад, ни увлекательной живости и блеска, как у вдовы сенатора, бывшей любовницы молодого танцора. Эта огневая женщина была способна на всевозможные шалости и любила бродить по ночам вдоль римских улиц, переодетая мужчиной, под руку с Парисом в женском платье. Кроме того, ему принадлежала еще молодая египтянка, женщина высокой учености, основательно объяснявшая возлюбленному течение небесных светил. Лидия не обладала никакими достоинствами в этом роде. Но молодой человек сознавался, что ему нравится в ней, может быть, именно отсутствие подобных качеств.

Но насколько прочно было его влечение к бедной невольнице, он не задавался этим вопросом. Довольно того, что при одном воспоминании о ней молодой человек переносился в атмосферу нравственной чистоты, где ему становилось так легко и отрадно. В присутствии Лидии юноша чувствовал себя готовым веровать в добродетель и оставить прежний образ жизни с его вредными излишествами, мишурным блеском и забвением высшего человеческого долга.

«Да, вот где настоящий источник моего исцеления! — сказал он наконец самому себе. — Отравленный нечистыми лобзаниями знатных римлянок, я почерпну новую жизненную силу в любящем невинном сердце. Измученный светской суетой, униженный своим жалким триумфом публичного плясуна, ложью и лицемерием окружающих, я найду отраду в близости чистого существа и отрезвлюсь от томительного угара».

Эти размышления ободрили Париса, встревоженного предсказаниями матери, и он вполне оправился, подходя к дому банкира Дуилия. Юноша приказал невольнику доложить о своем приходе. Хозяин немедленно вышел в атриум навстречу гостю. Гладко выбритый, вежливый Дуилий напоминал своим лицом с выдающейся нижней челюстью старого павиана. Нетвердая походка еще сильнее увеличивала это сходство, и постороннему наблюдателю невольно приходило на ум, что злополучный банкир ходил бы на четвереньках, если бы не стеснялся чужого присутствия. После обычных дружеских приветствий, поцелуев и рукопожатий хозяин повел посетителя посмотреть новую статую Меркурия, недавно купленную Дуилием за десять тысяч сестерций, как самодовольно объяснил хвастливый старик. Парис похвалил произведение искусства, втайне думая о цели своего прихода. После того был осмотрен новый птичник, потом великолепная комната для купания, роскошная кровать, и юноша любовался всем виденным, между тем как банкир пространно говорил о стоимости каждой вещи, с притворным равнодушием отклоняя похвалы молодого человека.

— Тебе известно, как я люблю литературу, — сказал Дуилий, — в последнее время я значительно обогатил свою библиотеку. Наверное, ты найдешь, что роскошные переплеты вполне соответствуют содержанию гениальных произведений.

Юноше пришлось восхищаться и библиотекой, но так как он не мог при этом скрыть своей рассеянности, то хозяину дома показалось, будто Парис не одобряет его выбора, сомневаясь в литературных познаниях банкира. Приметив замешательство богача, актер нарочно помучил его, но наконец принялся так искренно расхваливать сокровища, собранные в его библиотеке, что Дуилий остался как нельзя более доволен своим гостем. Пользуясь благоприятной минутой, тот упомянул наконец о цели своего прихода.

Узнав, что молодой человек обращается к его щедрости, Дуилий нахмурился. Правда, минуту спустя, его черты снова сложились в приятную улыбку, но он почему-то стал рассеян и притворился непонимающим.

— Так… так… — механически повторял он, слушая гостя, и потом, точно опомнившись от забытья, торопливо спросил: — О чем собственно ты говорил сию минуту, Парне? Ах, да, о невольнице! За них запрашивают иногда крупные цены… Извини, пожалуйста: мне нужно на одну минуту заглянуть к себе в комнату. Кажется, я забыл запереть на ключ большой шкаф… Прошу тебя, обожди немного… я сейчас вернусь. Видишь ли, в этом шкафу у меня хранятся различные драгоценности, а на честность рабов полагаться нельзя!..

Говоря таким образом, старик нетерпеливо переминался с ноги на ногу. Парис был слишком проницателен, чтобы не понять уловок банкира, недаром ему стоило такого труда снизойти до роли просителя перед старым скрягой. Он немедленно простился с хозяином, который все еще прикидывался рассеянным, но тем не менее очень вежливо проводил посетителя до дверей. Огорченный своей неудачей, недовольный собою, молодой человек вышел на улицу и нерешительно остановился, не зная, куда идти. Откуда взять девяносто тысяч сестерций? Бедный актер вполголоса повторял этот вопрос, мучивший его с самого утра. Парис живо представил горе Лидии, проданной в неволю какому-нибудь развратнику. Он слышал ее отчаянный вопль: «Спаси меня!» — видел перед собой молящие взоры беззащитного создания. Узнав о невозможности принадлежать Парису, она будет безутешно рыдать, цепляясь за его одежду… Хуже того, можно заранее предвидеть, что этот неопытный ребенок не перенесет удара и наложит на себя руки.