В чистую одежду раненого положили то, что в ней прежде лежало, — деньги и пенал с документом. Его одели и оставили лежать в одиночестве, тем не менее находясь вблизи.

   Джао обнаружил деньги в кармане, вскрыл пенал, прочитал бумагу и задумался. Снова попросил зеркало и приказал перенести его на воздух. Его сидя прислонили к мешкам с орехами, и тот застыл, разглядывая себя в металлическое полированное зеркало. Где-то через час он позвал старика и попросил, а вернее приказал ему рассказать, где они находятся, назвать реку, ближайшие посёлки, город и те места, откуда его семья сюда пришла. Старик проговорил не менее двух часов, гость слушал, не перебивая, а затем сидя уснул. Его перенесли в палатку и оставили спящим.

   В последующие дни он ел, спал, пробовал вставать. Трижды падал и молчал. Когда ему дали жасминовый, очень дорогой по деньгам семейства, чай, Джао что-то вспомнил. Это было видно по его движениям, как лежа, так и сидя. Через неделю, увидев одного из сыновей старика с ружьём и кабаргой после охоты, он встал, подошёл к нему, взял ружьё и долго его разглядывал. Повернувшись к старику, который был здесь же, он спросил: «Где покупали оружие?» Выслушав ответ, пошёл к реке и уселся на берегу, там, где обычно сидел старик. С того момента, как Джао попал на поляну с семейством земляков, старик ни разу не сидел на своём месте у реки. Старый китаец удивился, а гость всё молчал.

   Через день гость попросил ружьё, нож, спички, еды и, не прощаясь, ушёл в тайгу, сказав, что скоро вернётся. Старик  понял,  что  бывший  раненый  окончательно в себе, а вернёт ли он ружьё — сомневался.

   Джао вспомнил до деталей злую встречу с Василием и отправился на заимку в надежде на месть.

   Заимка была пуста. Взяв из тайника два карабина, патроны к ним, три фунта золотого песка, пистолет с кобурой, он закрыл тайник и пошёл назад.

   Положив перед старым китайцем его ружьё, два карабина и золото, он заявил:

— Это твоё, а два твоих сына пойдут проводить меня. Через час лодка с тремя людьми ушла вниз по реке.

Старик понял, что долго он не увидит своих сыновей.

   Так и случилось, они стали хунхузами, и только перед кончиной старый китаец встретился с сыновьями, но это были уже другие люди.

Углядев на столе у старца Василия нечто сказочностранное, Константин Демьянович отвлёкся от своих мыслей, которые, как свора гончих, неслись за чем-то или кем-то.

   Он пригляделся и понял — перед ним не то игрушка, не то фигурка, предназначенная у шаманов  для колдовства, или, в крайнем случае, что-то из атрибутов бабы-яги.

   Игрушечка была сделана мастерски и с большим вкусом. На столе стоял старичок-лесовичок, сделанный из шишек, сучков с капельками смолы на месте глаз, мшистой  бородой  и  волосами из  тончайших волоконец бледно-зелёных лишайников, что обычно занавеской спадают с нижних ветвей хвойных деревьев в тёмном бору. Фигурка была как живая, и даже материал, из которого она сделана, не казался корявым.

   На груди  у лесного чуда блестел золотой крестик на тонкой же золотой цепочке, а на лбу блестел и переливался бесцветный камешек с восемью гранями наподобие двух сложенных основаниями четырёхгранных пирамидок. Наличие крестика отметало мысль о колдовстве. Вглядевшись в крестик, Суров обнаружил, что это маленький самородочек золота в форме христианского креста. Он видел много самородков, созданных самой природой и повторявших известные человеку предметы, такие как птицы, змеи, косы, серпы, мох, ветки деревьев, звёзды и другие, но подобный правильный во всех пропорциях крестик ему видеть ещё не приходилось.

   Выражение лица лесовичка было какое-то детскостарческое с саркастически-загадочной улыбкой. Лесовичок был в маленьких настоящих валеночках, опирался на суковатую палочку. За спиной у него была игрушечная по размеру, но глядевшаяся как настоящая котомка. Сей человечек стоял на плоской кедровой дощечке. На её поверхности была выжжена надпись: «Христолюбивому, доброму Дедушке от любящего внука Севы в День Ангела 1 января 1895 г.».

   Старец  Василий, уставившись на  лесовичка, беззвучно плакал. Крупные слёзы текли по его щекам и тонули в бороде. Плачущий старец — невиданный Суровым случай. К тому же именины старца отмечали в апреле 26 числа, а здесь 1 января. А может быть, этот подарок был преподнесён вовсе и не сидящему здесь в кресле деду, а кому-то другому? Хозяин уже решил тихо уйти подобрупоздорову от страдающего человека. Тот достал платок, вытер слёзы, взял фигурку со стола, поцеловал её и спрятал в берестяную коробочку.

     — Вот вспомнил, — как бы оправдываясь, проговорил Василий. — Это чудо подарил мне внучек. Ему тогда десять лет было. Светлая голова и золотые руки у парнишки.

   Суров вздрогнул. Какой внук? Ничего подобного старец никогда не рассказывал.

     — Так не подумай чего, — продолжал Василий. — Я его жизнь устроил. Он теперь дворянского сословия, живёт при моём брате в столице. Учится в кадетском корпусе, а в Российском банке на его имя лежит миллион рублей. Он, правда, о деньгах до поры не узнает. Брат крест целовал, что покуда внук не выйдет в офицеры, ничего знать не будет. Брата я тоже сподобил деньгами. Он теперь действительный статский советник, начальник департамента.

   Тут Константин Демьянович заметил, что старец Василий сильно под хмельком. Вылезая из-за стола, он задел пустые бутылки, две из них выкатились под ноги обалдевшему от услышанного Сурову. Старик проворчал, что, мол, прикажи подать заедки (закуску), я уже полдня пью. Этот же старец не раз твердил  купцу о том, что пить в одиночку грешно. Демьяныч распорядился, и на столе появилось холодное мясо, грибочки, мочёные яблоки, шанежки, селёдочка, два прибора и бутылка «Шустовского».

— Негоже, — как-то строптиво заметил старец.

Убрал коньяк и выставил два штофа белого хлебного.

     — Садись, гостем будешь, а то стоишь, как лось под выстрел.

   От подобного сравнения Суров съёжился, но сел в полном раздрае умственного направления и стал ждать, что приключится дальше. Старец достал два фужера итальянского стекла, наполнил их водкой, встал, выпрямился. Гостю пришлось также подняться. Изогнув руку в локте, по-офицерски (чему ещё больше удивился К. Д.), Василий произнёс речь:

    — А молодость у меня была другая. Как тебя, вблизи видел Государя и Великих князей, знал весь столичный свет. Потом всё стало наперекосяк — ошибки молодости. Много лет жил теперешней непутёвой жизнью, поверишь, часто шёл антихристовой, волчьей тропой. Греха на мне столько, что и Ироду бы не приснилось. Теперь замаливаю грехи по гроб за содеянное. Хочу выпить за чистую душу, которую  я сейчас и с Божьей помощью воспитываю Человеком!

   Он выпил медленно и сел, подперев скулу кулаком в какой-то безысходности. Демьяныч стоял, как столб, под настроение разговорившегося старца сам также согнул руку в локте, хотя офицером никогда не был. В голове было: «Вота каков этот Василий. Сколько лет вместе, а что он из Санкт-Петербурга, бывший офицер, миллионщик, да ещё внука воспитывает, и в голову не приходило».

Старец его заторопил:

     — Ты пей, я что-то лишку сказал, должно, грёзы по тому, как хотелось бы.

   Суров выпил и подцепил грибок. Дед разлил ещё. Отломил хлебца и стал его жевать, уставившись в лицо собутыльника. Странный разговор после длинного неожиданного тоста ещё более добавил непоняток в круговерть мыслей купца и золотопромышленника. Ай да дед — хитрован!

   Вопрос, откуда  у Василия внук, выскочил сам собой. Крякнув после очередной и скосив глаз, старец как бы продолжил:

     — В Иркутске дело было. Шёл я мимо детского приюта, а оттуда из-за забора мальчонка махонький со смышлёным личиком, белокурый, позвал: «Дедушка! Почему ты так долго не приходил?» Тут меня словно кольнуло —  если б я мальцу этому не приглянулся, он бы меня не позвал. Подумалось — бедует человечек, может, счастье чьё-то, а ведь я мог бы стать и настоящим своим, родным для него. В общем, забрал я мальца из сиротского дома.