— Не обманешь? — с тревогой спросил Тимоха.
Купец хотел двинуть вопрошающему в морду, однако сдержался и хрипло прошипел:
— Раз ты знаешь о моих делах и сам пришёл ко мне, то будь в надёге.
На том и расстались. Тимоха из горла допил остаток водки, взял кусок лепёшки и, зажёвывая выпитое, удалился.
Константин Демьянович в задумчивости приказал подать ещё полштофа с икоркой и луком и стал прикидывать. Три фунта золотого песку — это сезон мытарств на небольшой россыпухе золота. А полпуда? Или Тимоха набрёл на богатую яму и намыл «дикое золото», а стало быть, там ещё есть. А вдруг крупная богатая россыпь с многими самородками? Нет, этого Тимоху надо пригреть, напоить и попытаться узнать, откудова золотце. А вдруг у него ещё более крупная заначка в металле имеется? Деньги у купца были, он мог скупить таких Тимох со всеми их потрохами. А может, разыскать этого Федьку Корявого, но что-то в посёлке его уже давно не видели. А может статься, что золото Тимохино запачкано кровью? Демьяныч перекрестился. Выпитая водка почти не брала. Мозги работали как счёты. С каждой отщёлкнутой костяшкой набегали новые (а может быть, и давно забытые) то ли воспоминания о чём-то, то ли реально былое, а может быть, что-то такое, что и сам хозяин страшился вспомнить. Очнувшись от гама в кабаке, он кликнул полового:
— Шустовского и балычку!
Со скоростью белки человек исполнил и удалился. Сотка коньяку дала тепло и ещё большую чёткость в тяжелеющей голове. «А вдруг этих варнаков (Тимоха и Федяй Корявый) целое кумпанство и при расчёте за металл они меня того?» — мысль купцу не понравилась, хотя в глубине подсознания всё же свербила какой-то неотвратимой правдой.
Взяв ещё фужерчик и без смаку закусив балычком с лимоном, Суров истово закрестился, так как всплыло, помимо его воли, то, о чём он зарёкся вспоминать. Это видение прошлого проявилось с такой отчётливостью и ясностью, как будто случилось не 30 лет назад, а только что.
***
Нагрузив пароконную телегу на мягком ходу мешками с луком, среди которых схоронил четверть спирту, он отправился в свою первую, а может быть, последнюю поездку к дальнему таёжному приисковому посёлку, где, по сведениям от верного человека, мешок муки стоил сумасшедших денег. Штоф водки — столько золота, что можно было рехнуться. До прииска было 500 вёрст с гаком, но желание выбиться в люди было крепче, и, вложив последние (себе оставил малость) деньги в дело, стянув у подгулявшего на почтовой станции офицера револьвер и запасшись острым, с костяной ручкой ножом, который хранил в сапоге, Костя (так по тем временам его кликали) отправился в тайгу. Верный человек нарисовал на двух бумажках картинку, да куда, да где, да какие реки, ручьи, сопки, гари, заимки, ключи и гати. Особо рассказал, где места безлюдные, а где надо опасаться варнаков и разбойного люда. Посоветовал в торбу с припасом положить две фляжки со спиртом. Одну обтянуть кожей, а вторую, из жести, снарядить ядом. За три штофа хлебной бумажку с этой отравой тут же и вручил будущему скитальцу. На вопрос, когда и кому сподобить отраву, ответил кратко:
— Сам смекнёшь!
Первый и второй день пути были обыкновенные. Разухабистая грунтовая дорога тянулась то ельниками, то гарями. Подъёмы сменялись спусками, когда впереди открывались огромные пространства с тёмными сопками и холмами. По безветрию в низинах одолевала мошка. На ночёвку загонял телегу так, что с дороги малого костерка для чая видно не было. Лошадям на морды вешал торбы с овсом и крепко привязывал к деревьям.
На третий день дорога шла меж горелых сопок с чёрным сухостоем и страшными сухими корягами. Здесь была гнетущая тишина. Ни те птиц и зверья какого. Даже мошки здесь не было.
Лошади уныло двигались, телега то скрипела, то стучала на ухабах. Костя что-то мурлыкал себе под нос. Вдруг вознице что-то почудилось — звук что-ли какой или шум. Остановив лошадей, он прислушался. Потом вдоль дороги взбежал на ближайший бугорок и, прислонившись к обгорелому дереву, увидел внизу небольшую ватагу людей с котомками, в зипунах, малахаях. Их было четверо — у двоих за плечами ружья. В сапогах один, остальные невесть в чём — не разглядишь. Бородатые по самые глаза и только тот, что в сапогах — с чистым лицом. По походке видно, что шли давно. Звук усиливался. Видно, что-то пели то ли лихое, то ли грозное. Встреча в глухом месте с целой компанией невесть каких людей требовала поосторожиться. Бегом вернувшись к лошадям, Костя быстро сунул пистолет за пояс под суконную робу, потрогал ручку ножа за голенищем, уселся сверху на телегу и тронул коней навстречу. По мере подъёма на взгорье сердце колотилось всё сильнее. Что-то будет...
Солнце уже перевалило далеко за полдень и грело спину вознице.
Встретились почти на взгорке, когда до возницы стали отчетливо доноситься слова песни:
— ...Если наша доля да в тайге пропасть...
Мужики остановились, замолчали. Остановил лошадей и Константин. Ружей с плеч не сняли, а увидев, что возница и вообще без оружия, заулыбались, и безбородый, поздоровавшись, спросил:
— Куда путь держишь, хозяин?
— Да вот хлебушка на прииск везу, а вы отколо и куда?
— Дело хорошее, на прииске хлеб-то кончился ещё в прошлом месяце, едят мясо да грибы с ягодами, — ответил безбородый за всех. — Вот вишь напасть какая — две лошадки были, да одна на переправе поскользнулась да её и унесло, а вторую ночью пастись отпустили, так её
медведь задрал, вот и идём пеше втору неделю. Охотой да лесным кормом живы. Хорошо, что чай да соль остались при нас впотьмах, а то бы совсем кисло было. Скажи, любезный, а у тебя чай хлебца-то нет? Мы купим, не сумневайся.
У Кости 10 краюх хлеба были завернуты специально для дальнего пути, да ещё 2 мешка сухарей имелось в запасе.
Народец стоял поодаль, не хамил, разговор шёл спокойный, вид у них был простецкий, видно было — трудяги, однако хлебнувшие лиха. Начатую краюшку хлеба он отдал им сразу. Мужики радостно сбросили котомки, которые с глухим стуком упали у дороги, положили ружья, безбородый достал нож, поделил хлеб на четыре ровных ломтя. Не торопясь, каждый взял свою часть, присел на корточки и медленно, с великим удовольствием начал есть.
Откусив по 2–3 раза, люди аккуратно положили остатки в карманы и решили пить чай. Задымился костерок, у возницы был чай в пачках, ватага же имела плиточный. Заварили Костиного, а когда он принёс сахар колотый, народ заулыбался. Однако сахарку-то, почитай, месяца три не видали. За разговором Константин выяснил, что это малая артелька старателей. Нашли ручеёк со щёткой[1], с 25 аршин с этой щёткой, что на дне ручейка, взяли более 100 фунтов шлихового золотишка. Костя смекнул про себя, это ведь более 40 килограммов драгоценного металла. В деньгах выходит почти 60000 рублёв. Во класс! Костя рассказал про себя, как вёз муку до посёлка, да сколько отдал за лошадей, телегу, всё как есть. Солнышко уже садилось и все решили заночевать, сварив на ужин каши и сдобрив её подсолнечным маслом из запасов возницы. Ночи уже были прохладными, а посему сделали хорошую нодью[2] из толстых сухих лесин и стали было укладываться. Костя «вспомнил», что у него пара фляжек с хлебной, и хоть это на пятерых маловато, но для сугреву будет в аккурат. Мужики в части водки постились уже не менее 3-х месяцев и это известие восприняли с удивительным воодушевлением, достав из одной котомки сложенную в туесок черемшу на закуску. Ещё одна краюшка хлеба была нарезана и полита маслом. Костя принёс обтянутую кожей фляжку и только хотел разливать, как безбородый строго попросил:
— Хлебни-ка ты из неё первым, хозяин!
Вот когда Костя понял, кем на самом деле был его «верный человек», и сделал хороший глоток, закусив хлебушком с черемшой. Мужики молча сглотнули слюну, уставившись на счастливца. Минут эдак через 15 безбородый сам аккуратно разлил по булькам (посуда была разная) хлебную в пять кружек, встал и сказал:
