— Прокоп! Опять нечистый тропу завалил, придётся слазить и убирать!

   Громко ругаясь, вспомнив чертей, чью-то мать, угодников, первый верховой остановился у завала и слез с лошади. Второй вёл лошадь под вьюками в поводу и, приблизившись, остановился. Лесовики подошли к завалу.

     — Однако это не черти, а люди завалили тропу, — сказал тот, кого назвали Прокопом.

   Больше уже он и сказать-то ничего не успел. Два выстрела грохнули одновременно. Прокоп упал, уткнувшись в корягу, а второй дико закричал, извиваясь. К нему из-за дерева кинулся китаец с ножом и резанул по горлу. Обе лошади метнулись к преграде, одна застряла, другая была поймана выскочившими из засады. Минуты не прошло, как в тайге снова стало тихо. Застрявшую в корягах лошадь пристрелили, а вторую стали развьючивать.

   Василий, видя занятость троих вскрытием вьюков, подкрался и сверху, с замшелого камня, наблюдал всю картину, как на ладони. Вьюки были добротные, с хорошими ремнями. Открыли первый, извлекли из него чтото, обмотанное старой рубахой и, по-видимому, достаточно тяжёлое. Это было видно по тому, что человек одной рукой не смог вытянуть предмет из вьюка. Когда тряпку размотали, Василий увидел статуэтку ярко-жёлтого цвета с металлическим отливом. Никак Будда?! Китаец оттолкнул подельника, схватил статуэтку, поставил её на землю, сложил ладони вместе у груди  и начал кланяться, что-то бормоча. «Если вещица эта из золота, то цена ей сумасшедшая» — смекнул наблюдатель.

   В это время потрошители вьюка стали вытаскивать одна за одной связки собольих шкурок, выбрасывая их на землю, а со дна вытащили туесок для сбора грибов, который никак не хотел выниматься из пустой уже вьючной сумы. Однако он был весьма тяжёл. Его открыли. Сверху проложенные сухим мхом, один за другим вынули 4 колокола диаметром приблизительно в три вершка каждый, а после этого один из работников запустил руку во вьюк, вынул её на вид, и струйка золотых крупинок полилась внутрь вьюка. Судя по тому, что рука, взявшая из туеска шлиховое золото, углубилась по локоть, ёмкость наполовину была заполнена золотом. У Василия защемило внутри. Это сколь же там металла?

   Уже открывали второй вьюк. Опять на землю полетели связки соболиных шкур, их было не то семь, не то восемь, а затем вытащили два узла размером с чугунок для картошки. В обоих было песошное золото^[67]. «Ничего себе разбойнички нажились. Видно, долго выхаживали убиенных страдальцев, всё про них знали, —  неслось в уме, — а ведь они обо мне и не ведают, а я здесь и буду хитрее, и это богатство станет моим», — решил случайный для этих событий бывший кавалергард. Лошадь вновь завьючили, от пристреленной скотины отрезали мяса, судя по всему, для еды, сунули в какой-то мешок, привязали к вьюку, разобрали завал на тропе, обшарили трупы, оттащили их в тайгу и отправились к зимовью. Вроде ничего и не было. Василий полежал ещё немножко и побрёл следом. Не прошло и четверти часа, как впереди прогремели два выстрела. Из пистолета — уловил наш будущий злодей. Он подождал и, оберегаясь, двинулся дальше. Две лужищи крови на тропе и след, ведущий в тайгу, сказали всё. В двух саженях от тропы лежали ещё два тела с простреленными ниже черепа шеями. «Стрелял китаец, находясь за спинами бедолаг. А оружие-то убивец забрал», — отметил про себя ещё не ставший душегубом охотник за разбойником.

   У зимовья хунхуз привязал лошадь, развьючил её, выложил груз на землю, унёс сумы вовнутрь, затопил печку и вышел к своему богатству, прикрыв дверь. В руках у него был железный прут. Василий, лежа в своём схороне рядом с котомкой, с интересом наблюдал, что будет дальше.

   Разбойник отправился к ближайшей от зимовья здоровой лесине, чего-то поковырял прутом снизу, сдвинул камень у корней, что-то поддел на стволе, а потом руками открыл дерево, как открывают шкаф, вернее, дверцу шкафа. Разница была лишь в том, что эта дверца была полукруглой и высотой чуть больше его роста. Внутри чернела пустота. Наблюдающий за этим ещё раз удивился хитрости варнака. Он сам бы до такого не додумался.

   Перетаскав туески и всё остальное в тайник, закрыл его, придвинул на место камень, собрал несколько горстей сухих иголок, присыпал корни дерева ими и вернулся в зимовье.

   Идти сейчас к китайцу было нельзя, может заподозрить, а с утра Василий ничего не ел, аж под ложечкой сосало, да и ночь где-то надо коротать подалее от этой полянки.

   Уйдя версты за полторы вниз по реке, завёл маленький бездымный костерок, вскипятил воду, заварил чаю. Пока вода грелась, на стремнину забросил нитку с крючком и грузом. На кузнечика выловил пару рыбок, поджарил их на наклонных к костерку палочках. Повечерял, затушил огонь и улёгся под широкой еловой лапой на подстилку из сухих иголок, положив котомку под голову.

   Проснулся на рассвете от резкого крика кедровок. Сырость с реки вызывала озноб. Умылся, разжёг костёр, вечерняя трапеза повторилась утром. Когда он, проснувшись, спустился к реке, в воде у берега увидел прибившийся за ночь плот из семи брёвен. Гибкой лозиной закрепил его у берега, чтобы не унесло. Сделал это он по инерции, не думая о том, для чего это ему понадобится.

   С восходом зашагал к зимовью. Вечером и когда встал утром, всё думал, может быть, уйти отсюда, оставив всё как есть, а потом вернуться, когда китаец куда-нибудь уйдёт. А  если он уедет с грузом из тайника? Где его искать? А  пока  здесь всё  тихо  и  этого  разбойника можно... С другой стороны, этот злыдень настороже, и оружия у него целый воз.

   Нет, надо идти как ни в чём не бывало, мол, я охотник, слышал, что здесь зимовье, хочу солонинки заготовить, мясца повялить, благо соль у меня есть, а мои товарищи охотятся на другом берегу, обещали быть дня через два-три. А коли этот паря остерегается, то подходить к зимовью тихо и неожиданно негоже. Надо заранее предупредить, что идёт человек. Пожалуй, выстрелю из ружья на подходе, да ему скажу, что в оленя стрелял, но промазал.

   Револьвер сунул за пояс под рубаху и зашагал по тропе. Врать про оленя не пришлось. На подходе к зимовью попалась тетёрка. Подстрелил, а выходя из тайги, увидел  у зимовья китайца, который поил лошадь. Забросил ружьё за плечо и помахал ему издали. Тот ответил взмахом руки.

   Поздоровались, улыбчивый китаец назвался именем Джао, сказал, что мала-мала торгует и ждёт своего человека с товаром. Василий ему ответил, что охотятся они малой ватагой на том берегу Оленгуя, а он решил здесь места посмотреть. Китаец ловко ощипал тетёрку, вытащил на улицу мангал и, присыпав солью с пряностями, начал её жарить. Разговор был неспешный, но Василий чувствовал, что здешний его щупает и ловит на словах. Из зимовья вынес маленький резной столик и табурет. Поставил какие-то миски, баночки и штоф белого хлебного. Василий степенно сказал ему, что он старовер и водки не пьёт. Китаец не удивился, но заявил, что под вкусное мясо немного выпьет один.

   Усадил Василия на табурет спиной к лесу, а сам сел на завалинку, для наблюдения за тропой, мелькнуло у гостя. Особенностью поведения хозяина зимовья было то, что он ни разу за всё это время не повернулся к Василию спиной и делал это нарочно, всё время улыбаясь. Где он прячет пистолет, было непонятно. То, что оружие при китайце — сомнений не вызывало, но ни в карманах брюк, ни за поясом ничего такого не было. По-русски говорил почти чисто, лучше, чем буряты или эвенки. Его улыбка и добродушие были фальшивыми.  «Ну прямо как на светском балу», — подумал Василий. Мясо и вправду оказалось вкуснейшим. От лесной курочки вскоре осталась кучка костей. На столе появились две чашки, вернее, пиалы тонкого фарфора с золотистыми драконами снаружи. Далее хозяин вынес из зимовья и поставил на стол пузатый фарфоровый чайник, котелок с кипятком и не виданную ранее Василием квадратную коробку с зелёными драконами.

     —  Это редкий, особый чай, —  колдуя над завариванием, говорил китаец.