К этому Маяковский присовокупил доморощенный космизм (созвучный поэзии Уитмена), гигантизм и и титаническое богоборчество (катехизисом были пропитаны до подкорки самые отпетые безбожники в царской России). Все это приветствовались русской читающей публикой, поскольку даже в философии Человекобог все чаще подменял собой Богочеловека.

В содержательном плане вся ранняя поэзия Маяковского объединяется в грандиозный модернистский коллаж – трагикомический гротеск с разбегающимися сюрреалистическими метафорами.

Но главный демарш Маяковского состоял в новизне лирического героя. Без ложной скромности Маяковский сделал героем самого себя, заговорив от первого лица и вернув стихам страсть совершенно гибельного накала.

Всего перечисленного выше было достаточно, чтобы признать Маяковского одним из лидеров современного искусства в мире (и чуждые ему по духу Блок и Пастернак и близкая по темпераменту Цветаева почувствовали и признали это с ходу).

Но на такой высоте и в таком перенапряжении человеку невозможно долго пребывать – разрешиться все может только гибелью или исходом. Самое худшее происходит, если поэт пытается превратить балансирование на грани в позу.

Не покончив с собой, Маяковский похоронил себя раннего в поэме «Про это», заодно со своей любовью к Лиле Брик. То, что продолжалось позже, было уже другим и о другом.

Конечно, Маяковский не возник на голом месте. Уже в его раннем творчестве скрещиваются традиции «низких» жанров – ярмарочного райка и сатиры в духе «Сатирикона» (дореволюционного «Крокодила»), с традициями архаических «высоких» жанров – поучительной силлабической поэзии XVII века и так называемой школьной драмы (здесь корни громоздкой риторики, уродливых неологизмов и стилистики «прописных истин» позднего Маяковского). Химерический замес именно этих традиций сделался системообразующим для «просоветских» сочинений Маяковского, составивших львиную долю его литературного наследия.

Конечно, «Стихи о советском паспорте», кое-что в поэме «Хорошо-с!» (как язвили белоэмигранты) и строчки вроде «мы идем сквозь револьверный лай» или «единица – ноль, единица – вздор, голос единицы тоньше писка» – по-своему, сильная тоталитарная поэзия, и какой-нибудь юный бунтарь, любитель соцарта, историк или социолог могут прийти в восхищение от таких стихов. Но читать их сегодня не хочется. Мы и не будем, слава богу, никто больше не пытается нас заставить.

Но избранного Маяковского, Маяковского без политической пропаганды, перечитать стоит и даже необходимо. Многие поэты оказались крупнее, серьезнее и глубже него, но не было никого моложе и революционнее. Без Владимира Маяковского поэзия, русская литература да и сама Россия неполная. Хочешь не хочешь – он наш.

Писатель Михаил Зощенко (1895–1958) был вооружен и очень опасен для того общественного строя, который он искренне считал своим. С царской Россией, где он был бедствующим полусиротой и пушечным мясом, дворянин Зощенко расстался без сожаления. Подобно Маяковскому, о социальном катаклизме 1917 года он мог с полным на то основанием сказать: «Моя революция». Это она произвела его на свет как писателя и вместе с ним была методично удушена другим своим произведением – гароттой сталинского режима. Однако не сразу.

Но начнем по порядку.

Зощенко хотел и мечтал стать писателем с ранних лет. Его рано умерший отец (Михаилу исполнилось двенадцати лет) был земляком Гоголя – полтавским дворянином, подавшимся в художники, взявшим в жены актрису и зарабатывавшим на жизнь изготовлением мозаик в столице Российской империи. Поэтому велико было искушение Зощенко-сына слегка мифологизировать свою родословную, выводя ее от приезжих итальянских архитекторов (фамилия Зощенко якобы произошла от Зодченко, местом своего рождения писатель называл то Полтаву, то Санкт-Петербург, а годом рождения то 1895-й, то 1894-й). Как бы там ни было в действительности, врожденная элегантность была присуща облику этого печального, миниатюрного и «смуглого лорда пародий». Характерная деталь: никто из современников не помнит Зощенко смеющимся. При том что его трудовая биография дала бы фору Горькому – главному российскому пролетарию-самоучке и основоположнику советской литературы.

В 1913 году Зощенко заканчивает гимназию и год учится на юрфаке Санкт-Петербургского университета. Летом подрабатывает контролером на Кавказской железной дороге. С началом войны он записывается волонтером, проходит обучение в Павловском военном училище и в 1915 году отправляется на фронт в чине прапорщика (прапорщики на передовой, подобно лейтенантам четверть века спустя, гибли в течение первого месяца). Зощенко неоднократно был ранен, отравлен газом, четырежды награжден, дослужился до должности командира батальона в чине штабс-капитана. После Февральской революции несколько месяцев являлся комендантом Главпочтамта в Петрограде (того самого, с которого большевики начнут захват власти осенью). После чего он успел побывать: военным адъютантом в Архангельске, охотником и звероловом на Новой Земле, подмастерьем сапожника и агентом уголовного розыска в Питере, командиром пулеметной команды и полковым адъютантом в Красной армии (записался добровольцем, через полгода отчислен по состоянию здоровья), телеграфистом пограничной охраны, милиционером на станции Лигово, инструктором по куроводству и кролиководству в Смоленской губернии, столяром, карточным игроком и актером, конторщиком и помощником бухгалтера в Петроградском военном порту. Подводя итоги, Зощенко писал: «Арестован – шесть раз, к смерти приговорен – один раз, ранен – три раза, самоубийством кончал – два раза, били меня – три раза». И вдруг: Зощенко – знаменитый писатель! Но не сразу.

До революции он был графоманом и эпигоном, как многие. Подражал одновременно символистам и реалистам. Отрезвлен был отказом советской редакции опубликовать сочиненную им деревенскую повесть: «Нам нужен ржаной хлеб, а не сыр бри!». То была настоящая пощечина, сродни той, что отвешивали послушникам для достижения «просветления» учителя дзена. Зощенко и сам в юности составлял списки отживших понятий и умерших слов, суммировал претензии к переусложненным и манерным «властителям дум», искал – и не находил свой путь в литературе (а бумагу марал еще в гимназии). Есть железная закономерность в том, что обреченное социальное устройство неизбежно и окончательно «завирается» в собственной культуре – теряет ощущение реальности, прежде чем кануть в небытие (что называется, Господь разум отнимает). Поэтому символист Блок, прежде чем погибнуть, описал траекторию спуска от Прекрасной Дамы через Незнакомку до Катьки с «керенками» в чулке, а футурист Маяковский задолго до революции горланил «во весь голос» от имени улицы, что «корчится безъязыкая». Пройдя через фронт и великую гражданскую смуту, Зощенко осознал, наконец, что старого мира и его ценностей больше не существует. Если хочешь не выживать, а научиться жить в новых условиях, придется собраться с мыслями и немного подучиться.

Зощенке повезло, что в Петрограде он попал сперва в литстудии толковых и в меру современных профессионалов Чуковского и Замятина, а затем в самое талантливое молодежное литобъединение того времени – группу «Серапионовы братья», имевшую поначалу счастливый иммунитет к коммунистической пропаганде. Дюжину «серапионов» поддерживал и опекал влиятельный Горький, с ними возился и натаскивал их умница Шкловский, радикал и реформатор литературоведения XX века. В стране не хватало бумаги, и члены литобъединения читали свои произведения друг другу вслух. Завистники позже острили, что «серапионов» перевели и опубликовали за границей прежде, чем они успели что-либо написать. В этой остроконкурентной, голодной и хорошо разогретой творческой среде Зощенко вскоре сочинил устные «Рассказы Назара Ильича господина Синебрюхова». Это монологи на том невозможном ломаном языке, которым пользовалась улица и который точнее всего передавал состояние умов и дел в стране. Зощенко прекратил стараться писать ЛУЧШЕ и начал писать ИНАЧЕ. То был выстрел в десятку! С выходом первой же книжицы в 1922 году Зощенко сделался самым прославленным и любимым народным писателем Совдепии. Перемолотое революцией, деклассированное и полунищенское население с ходу признало в авторе своего «братишку», цепные псы режима и будущие гонители унюхали «чуждый элемент» и «вражескую вылазку», а старая и новая интеллектуальные элиты восхитились точностью карикатуры на советскую действительность.