Об умирающем Чехове: «Во время заграничной поездки, по рассказам О. Л. Книппер-Чеховой, Антон Павлович наслаждался культурной жизнью Европы. Сидя на своем балкончике в Баденвейлере, он следил за работой, происходившей в почтовом отделении, которое было напротив его комнаты. Люди шли туда со всех сторон, сносили свои мысли, выраженные в письме, отсюда эти мысли разносились по всему свету. «Это чудесно» – восклицал он…» (Это не Станиславский играл Гаева – это Гаев был списан с него).

Книппер-Чехова о том же (в форме писем на тот свет): «Как тебе нравились благоустроенные, чистые деревеньки, садики с обязательной грядкой белых лилий, кустами роз, огородиком! С какой болью ты говорил: «Дуся, когда же наши мужички будут жить в таких домиках!»

Надо учесть, что все это писалось, редактировалось и издавалось много позже, когда «система Станиславского» уже сделалась чем-то вроде «всепобеждающего учения». Хотя и тогда человек неглупый и осмотрительный мог подстраховаться, чтоб не позориться перед лицом потомков, – такой, например, как Немирович-Данченко, писавший: «Я знавал очень многих людей, умных, любящих литературу и музыку, которые не любили ходить в театр, потому что все там находили фальшивым <…> …что же делать, если театральная иллюзия оставляла их трезвыми. Виноваты не они, а театр».

И все же актриса до конца не оставила своего любимого драматурга. Чехов, есть все основания это утверждать, был за это ей бесконечно благодарен и еще поэтому торопился, как человек совестливый и тактичный. Щепкина-Куперник вспоминает, как, отправив нарядных и благоухающих Книппер с Немировичем на благотворительный концерт, для приличия покашляв, он без всякой связи с предыдущим разговором заявил вдруг: «Да, кума… помирать пора». Собираясь за границу на пороге лета 1904 года, он признавался своим близким приятелям, что едет умирать.

Его сопровождала жена, и она оказалась достаточно чуткой, чтобы не пропустить совершавшийся в нем внутренний переворот – маету, сопровождающую всегда в предсмертии акт окончательного выбора. Она же записала его последние слова: «На пустое сердце не надо льду…»; вызванному врачу: «Ich sterbe» («Я умираю» по-немецки); и зрителям: «Давно я не пил шампанского!» (одна из самых удивительных сцен в мировой драматургии).

Тело автора «Человека в футляре» доставили на родину в железнодорожном вагоне для перевозки охлажденных устриц – драматургия во вкусе нового века.

Чехов умер, как римлянин, выпив бокал вина, оставив тело кровати в чужой стране, жену – театру, литературу – Толстому и Горькому, Россию – ее судьбе.

В зависимости от эпохи или возраста читателя разные стороны творческого наследия писателя могут выступать на передний план. Воля ваша, я не большой любитель чеховской прозы (что совершенно не мешает ценить ее и ряд произведений, характеров и коллизий числить основополагающими для, условно говоря, «русского канона» и совершенно незаменимыми для понимания чеховского времени, если не дореволюционной России в целом). Кого-то продолжает восхищать (а кого-то напротив) одушевление Чеховым природы. Кто-то может превозносить его гениальную в своем роде драматургию (но не Брехт, скажем, – а ее безусловное доминирование на русской сцене упраздняет саму возможность сколь-нибудь удачной постановки на ней шекспировских пьес). Самым незатейливым я помогу сформулировать лозунг сегодняшнего дня: назад от Чехова к Чехонте!

Для большинства же он по-прежнему Некто в пенсне (один глаз, кстати, у Чехова был дальнозорким, другой близоруким) – складная сажень русской интеллигентности, требовательный доктор с бородкой и добрым прищуром глаз.

Что ж, для казенного портрета на стене – на удивление хорошее лицо; для мирового театра – кладезь; для прозаика – хорошая школа, для интеллигента – пример, для кого-то еще – юморист, кому что – читай его вдоль, наугад или поперек.

Но есть еще один жанр, собирающий, как лупа, в луч все стороны его многогранной личности. Это чеховские письма – шедевр искусства жизни, не имеющего примет и не оставляющего следов. Безыскусность, естественное течение, переходы от редкого здравомыслия к дурашливости и от бодрости духа к меланхолии, удивительные прозрения, меткие характеристики и формулировки, каких не сыщешь в его произведениях для читающей публики, дань иллюзиям и заблуждениям, рядом деловые записки – все живое, и все складывается и образует поразительной красоты пропорцию между большим, разомкнутым, и внутренним, сосредоточенным миром пишущего. Ничего удивительного: герой их не Ионыч, не Треплев с Тригориным, а Чехов! Превосходят их в своем жанре только письма пера Пушкина (другая эпоха), уступая им в полноте картины воскрешенного мира.

Чехов чрезвычайно скрупулезно обращался с полученными им десятью тысячами писем, с особым удовольствием в конце каждого года перебирая их, сортируя и упорядочивая по корреспондентам и датам. Очевидно, он полагал, что кто-то поступит так же и с его письмами. А что-то потеряется – не беда: утраты только украшают, как известно, всякое произведение искусства. Больше краткости Чехов-писатель, как уже говорилось, ценил недосказанность.

Дерзостью будет предположить, что его письма – собранные и изданные, снабженные пространным разветвленным комментарием, отсылками и сносками, обширным справочным аппаратом – представляют собой в жанровом отношении эпистолярный новый роман («нужны новые формы» – это не Треплев, это слова Чехова Потапенке), действительный, а не высосанный французами из пальца в середине XX века. Ныне они занимают двенадцать томов академического тридцатитомного Полного собрания его сочинений.

Кое-кто согласился бы с этим дерзким утверждением еще столетие назад, когда вскоре после смерти Чехова были собраны и изданы его родными шесть томов его писем. Например, Рахманинов, признававшийся:

«Читаю письма Чехова. Прочитал уже четыре тома и с ужасом думаю, что их осталось только два»…

Кто не знает еще, зачем и отчего умер Чехов?!

Вы слыхали, что сталось с доброй старой бедной Англией?

Она лопнула, подобно надувному шарику или басенной жабе, когда остров попытались натянуть на земной шар. Все было о.к., пока Британия являлась «владычицей морей», после Испании с Голландией, а как дело дошло до управления сушей, обнаружилась неспособность островитян совладать с континентальной метафизикой (отсюда ее историческое соперничество с Францией и стойкое неприятие любой сухопутной мощи – будь то Германия с Россией или Китай с Индией). Попытка британцев править миром обернулась культивированием раздоров, в конце концов и погубивших империю, над которой никогда не заходило солнце. На пороге своего заката Британская империя породила двух выдающихся деятелей – своего запоздалого идеолога Редьярда Киплинга (1865–1936) и своего последнего лоцмана – Уинстона Черчилля (1874–1965), пережившего ее крушение. Ирония судьбы состоит в том, что оба стали лауреатами Нобелевской премии по литературе – первый еще до Первой мировой войны, в 1907 году, второй – после окончания Второй мировой, в 1953 году. И это справедливо: империи приходят и уходят, оставляя по себе только долгий след в памяти – литературу. Черчилль привлечен здесь для понимания масштаба эпохи и калибра людей, явившихся отпеть ее и проводить в последний путь.

Но обратимся к Киплингу – и начнем с его биографии. Попытаемся рассмотреть скрытый за фактами рисунок судьбы и понять, отчего Редьярд Киплинг стал тем, кем стал. Его отец Джон Локвуд Киплинг был художником-декоратором, скульптором и рисовальщиком, испытавшим влияние прерафаэлитов (английских предтеч искусства «модерна», стилей «ар нуво», «югендстиль», «сецессия» и наших «мирискусников»), отвергавших европейскую живопись, с Рафаэля начиная. В их творчестве доминировали линия и плавные очертания, а не цвет, освещение и перспектива, и упор делался на экзотический сюжет и изысканное ремесло. Грубо говоря, это был Большой стиль декоративного искусства, адресованный имущему классу. Любопытно, что отец и сын Киплинги станут соавторами совместного труда – роскошного литературно-художественного издания «Человек и зверь в Индии». Но сначала Джон Локвуд должен решиться уехать из Англии и открыть художественно-ремесленную школу в Бомбее – чтобы из бедного художника сделаться преуспевающим и почувствовать свою принадлежность к касте господ. Для жителя метрополии это был самый простой и надежный вид карьеры.