Итак, Редьярд родился в Бомбее в семье английских колонизаторов, всего через шесть лет после подавления восстания сипаев, когда повстанцев казнили привязывая их к жерлам пушек. Тем не менее первые шесть лет собственной жизни навсегда отложились в памяти и сознании Киплинга как пребывание в раю: вечное лето в большом доме, где родители, индийские слуги и домашние животные – все любили и обожали своего маленького повелителя, сумевшего овладеть местными диалектами не хуже, чем родным английским. Отражение этой идиллической стороны детства, утраченного рая, встречается не в одном произведении Киплинга для детей и взрослых (кто не помнит сказки «Рикки-Тикки-Тави»?). Но «карма» маленького Редьярда была такова, что следом его ожидали шесть лет ада и пять лет чистилища, и Индия здесь совершенно ни при чем. Был принят обычай в империях, точнее, изобретен изуверский метод: отлучать детей от родителей, чтобы в стенах закрытых учебных заведений воспитать из них верных слуг – жестоких, волевых и при этом послушных. Ничего особенного или нового: точно так же индийцы с незапамятных времен ломают волю неокрепших слонят, превращая их в рабочих слонов, покорных своему господину (у Киплинга есть об этом замечательный рассказ «Моти-Гадж, мятежник»). Руководствуясь обычаем, родители сами отправили малолетнего Редьярда с младшей сестренкой в Англию к дальней родственнице, согласившейся принять чужих детей на воспитание. А та оказалась ханжой с садистскими наклонностями, что совсем не было редкостью в протестантских, да и католических странах (достаточно вспомнить образы мучителей детей, всевозможных святош, в автобиографически окрашенных фильмах великих европейских режиссеров – Бергмана, Феллини, Бунюэля). Этот период жизни в «Доме отчаяния» нашел отражение, не считая автобиографии, лишь в одном рассказе Киплинга с говорящим названием «Мэ-э, паршивая овца…». Видимо, чересчур травматическим был жизненный опыт, где физические страдания от наказаний выглядели сущим лепетом на фоне психических пыток и изощренных издевательств. Что мог подумать мальчишка? Только – что его предали родные, отказались от него, наказали неизвестно за что, и это уже непоправимо в ненавистном мире, не знающем милосердия. Родственница довела одиннадцатилетнего Редьярда до психического расстройства, когда заставила ходить в школу с табличкой «лгун» на груди. Он тяжело заболел, почти ослеп, да, пожалуй, и умер бы, если бы в его матери не проснулся вдруг материнский инстинкт. Она приехала в Англию, забрала его с сестренкой от родственницы на реабилитацию, сняла на три месяца жилье в сельской местности. А когда дети успели поверить, что «теперь мы опять мамины», отдала Редьярда в мужскую школу – с железной дисциплиной, телесными наказаниями, дедовщиной и прочими традиционными пороками закрытых учебных заведений (так у Джеймса Джойса, например, в романе «Портрет художника в юности» описывается, как этого самого будущего художника в иезуитском колледже товарищи макают головой в унитаз). Маленькому, тщедушному и близорукому книгочею Киплингу пребывание в стенах мужской школы далось немногим легче, чем на воспитании у родственницы. Но, как ни странно, отсюда он вышел вполне созревшим государственником, признавшим разумность корпоративного духа, безликого социального устройства и организованного насилия, надежно защищающего членов корпорации от самодеятельного террора всяких дальних родственниц. Еще юношей Киплинг вступил в одну из масонских лож, а прославление имперского духа и процветание Британской империи сделал своей религией.
Поскольку средств на продолжение образования в метрополии у семьи не нашлось, Редьярду пришлось вернуться на малую родину – уже не в Бомбей, а в Лахор на севере страны, где его отец теперь заведовал местной художественной школой и музеем индийского искусства. Способный, образованный и амбициозный юноша стал корреспондентом и постоянным автором лахорской «Военно-гражданской газеты» и аллахабадского «Пионера». После шести лет рая, шести лет ада и пяти лет, проведенных в чистилище, теперь Редьярда ждали семь тучных лет интенсивного журналистского и литературного труда. К концу этого срока его читала вся англоязычная Индия, у него выходили здесь сборники рассказов и стихов, которые продавались на всех железных дорогах страны. Его репортажами, историями, стихотворениями зачитывались в Симле, летней резиденции вице-короля, откуда тот большую часть года правил Индией. Авторитет и компетенция молодого Киплинга оценивались британцами так высоко, что по некоторым трудным вопросам с ним советовался главнокомандующий граф Робертс Кандагарский.
Встреча с забытой родиной освободила Киплинга от затяжного кошмара школьных лет и разбудила дремавшие в нем силы. Окунувшись с головой в омут индийской жизни, он превратился из книжного червя в азартного журналиста, плодовитого литератора, а затем и принца англоязычной индийской литературы. Киплинг переживает беспрецедентный творческий всплеск (только в 1888 году у него выходит пять больших и малых сборников рассказов!) и матереет на глазах. А все потому, что, будучи насильственно выдернутым из своей среды в возрасте впечатлений и возвращенным в нее в возрасте действий, он сумел увидеть родину «незамыленным» взглядом – изнутри и извне одновременно. Этот жизненный кульбит и фокус восприятия и позволили Киплингу сделаться идеальным «инструментом» для описания Индии. Со страниц его произведений хлынули на читателя персонажи повседневности, обретшие благодаря Киплингу плоть, кровь и голос: врачи, сыщики, инженеры, британские офицеры и солдатня (в его знаменитых «Казарменных балладах», походных маршах, таких как «Пыль», и рассказах), спивающиеся в чуждом климате колонизаторы, внешне безропотные индийские любовницы и слуги, дети, даже зверье – реальное (как в рассказе об орангутанге-убийце «Бими») и сказочное (как в двух «Книгах джунглей», ставших золотой классикой мировой детской литературы, – шутка ли, человек в одиночку, из головы, создал целую мифологию, звериный эпос!). Журналистика приучила Киплинга выражаться коротко и ясно, не выпячивая своего «я». А Индия научила тому, что разумом ее не понять – не то, чтоб так уж сложна была, а просто устроена на других основаниях (и Киплинг определил это цивилизационное противостояние энергичнее, чем кто бы то ни было, в бессмертных строчках «Запад есть Запад, Восток есть Восток, и с мест они не сойдут», но тут же предложил силовое, и оттого неверное решение задачи: «Но нет Востока, и Запада нет, что племя, родина, род, / Если сильный с сильным лицом к лицу у края земли встает?», – в очень похожей на блатной романс «Балладе о Востоке и Западе», в переводе Е. Полонской).
Из этого ощущения неоднозначности жизни в самых элементарных ее проявлениях и нацеленности на пограничный опыт выросли лучшие рассказы Киплинга, оказавшие колоссальное влияние на мастеров короткого рассказа во всем мире. В них нет перебора с восточной экзотикой и публицистикой (как в ранних рассказах и очерках Киплинга), нет патетики (свойственной даже лучшим его стихам), зато много грубой, в меру жестокой, правды повседневности, стойкости и специфической горечи, заставляющей заподозрить автора в наличии мудрости, не передаваемой словами.
При всей разнице темпераментов и обстоятельств жизни Киплинг в своей новеллистике оказывается чем-то близок… нашему Чехову. К нацеленности на жизненный факт, краткости и благородной простоте обоих приучила газетная работа. Оба ввели в художественную литературу уйму характеров, типов, сословий, ранее не допущенных в нее, безгласных, что производило ошеломляющее впечатление на читателей-современников. И в лучших рассказах обоих нечто самое главное оставалось за словами – в подтексте, как назовут это в XX веке.
Занятно, что Киплинг с Чеховым, можно сказать, пересеклись на встречных курсах. Речь, конечно, идет не о личной встрече (да и что они смогли бы сказать друг другу?!), а о фигурах судьбы. С разницей в год оба предприняли полукругосветное путешествие в противоположных направлениях. Тридцатилетний Чехов подверг себя испытанию пограничным опытом в путешествии через Сибирь на каторжный Сахалин и пресытился экзотическими впечатлениями и незабываемыми переживаниями при возвращении на родину через три океана. Не найдя практически никакого отражения в его художественном творчестве (потому что страсть к экзотике, эксплуатация экстремальных ситуаций и пафос свойственны, как правило, провинциалам, маргиналам и инфантилам), это знакомство накоротке с огромным, бесчеловечным, опасным и прекрасным миром, позволило таланту Чехова достичь полной зрелости. Примечательно, что столетие спустя не Редьярд Киплинг, а Антон Павлович Чехов, едва не самый любимый после Шекспира писатель англичан, давно распрощавшихся с собственной империей, в чем-то измельчавших, отчасти, повзрослевших.
