К двадцати четырем годам Киплинг почувствовал, что в колониальной Индии ему тесно, а его честолюбие не утолено. Ему захотелось столь же громкой славы в метрополии, и он отправился ее покорять. В отличие от Чехова он был уже достаточно состоятельным журналистом и литератором (поскольку в XIX веке у британцев были самые высокие в мире литературные гонорары – империя побогаче и образованных читателей немерено). Тем не менее Киплинг договорился с аллахабадским «Пионером» о публикации на его страницах отчета о своем путешествии – из Индии через Бирму, Сингапур, Китай, Гонконг, Японию и США в Англию. Из этих корреспонденций сложилась книга путевой прозы «От моря до моря», великолепный образец жанра, так любимого в западном мире. Главы о японской чайной церемонии, о посещении знаменитых чикагских боен – просто маленькие литературные шедевры.
Из Индии Киплинг уехал навсегда и больше в нее не вернулся – в жизни, но не в творчестве. Индия была для него родным домом, неумирающей любовью, синонимом жизни и смерти, – и он махом отсек ее! – тогда как весь остальной мир был для Киплинга чужбиной, даже старая добрая Англия (а может, именно она). Метрополия вскоре дала ему все, чего он так страстно желал: всемирную славу, богатство и власть над людьми (эту жалкую замену любви). Герберт Уэллс, сам сделавшийся кумиром читающей публики в первой трети XX века, вспоминал: «Пожалуй, никто еще не был столь исступленно вознесен поначалу, а затем, с собственной помощью, так неумолимо низвергнут. Но в середине 90-х годов позапрошлого века этот небольшого роста человек в очках, с усами и массивным подбородком, энергично жестикулирующий, с мальчишеским энтузиазмом что-то выкрикивающий и призывающий действовать силой, лирически упивающийся цветами, красками и ароматами Империи, совершивший удивительное открытие в литературе различных механизмов, всевозможных отбросов, нижних чинов, инженерии и жаргона в качестве поэтического языка, сделался почти общенациональным символом. Он поразительно подчинил нас себе, он вбил нам в головы звенящие и неотступные строки, заставил многих – и меня самого в их числе, хотя и безуспешно, – подражать себе, он дал особую окраску нашему повседневному языку». Это признание позволяет представить себе силу чар и размер славы Киплинга после переселения в метрополию. Хотя коренные британцы всегда относились к нему как к чужаку и выскочке и даже хуже – как к англоиндусу (бытовало тогда такое словечко), то есть отчасти варвару. Занявший место «главного национального поэта» после смерти Альфреда Теннисона (сочинившего девиз наших комсомольцев: «Бороться и искать, найти и не сдаваться!»), Киплинг поначалу и сам желал бы славу в метрополии стяжать, но поселиться в каком-то другом месте. Спонтанная попытка осесть в Северной Америке, где он даже успел жениться, не удалась. Вермонтцы дичились чудаковатого соседа, катающегося, будто мальчишка, на велосипеде, но всегда переодевающегося к обеду. С женой он расстался, дочка умерла, родственники жены замучили исками. В Южной Африке тоже не получилось – купленный там дом Киплинг оставил за собой в качестве летней резиденции. В самом центре Лондона у него была квартира, но не было жизни, поэтому он купил себе загородный дом в Южной Англии и превратил его, в полном соответствии с английской традицией, в мрачную крепость, в которой остановилось время. В среде благонамеренных и верноподданных британцев его авторитет оставался непререкаемым. Офицерство стремилось подражать доблестным и брутальным героям его солдатских и моряцких рассказов и песен, дети обожали его сказки, но культурная элита поначалу охладела к нему, после англо-бурской войны и таких стихотворений как «Бремя белых», отвернулась, а с началом Первой мировой войны принялась топтать. И имела на то полное право. На фронте погиб сын Киплинга (тоже карма), что ничуть не умерило патриотический пыл и не приглушило воинственные кличи «железного Редьярда». Можно себе представить, как возненавидели в окопах его имперскую «мужественную» браваду те, кому суждено было послужить «пушечным мясом» или, в лучшем случае, стать «потерянным поколением». Писатель этого поколения Ричард Олдингтон так подытожил отрезвление от наваждения преданных читателей Киплинга: «На деле это означало, что нужно служить безропотной задницей, когда тебя пинками гонят в пекло». Сколько сдержанной ярости по отношению к воинственному коротышке в этих словах фронтовика! Характерно, что похожее отрезвление произошло и с переводчиком Киплинга в Советской России Константином Симоновым в начале Великой отечественной войны: «В первый же день на фронте в 1941 году я вдруг раз и навсегда разлюбил некоторые стихи Киплинга. Киплинговская военная романтика, все то, что, минуя существо стихов, подкупало меня в нем в юности, вдруг перестало иметь отношение к этой войне, которую я видел, и ко всему, что я испытал. Все это в 41-м году вдруг показалось далеким, маленьким и нарочно-напряженным, похожим на ломающийся мальчишеский бас».
Вообще, это крайне любопытная тема – восприятие Киплинга в России, приливы и отливы интереса к его творчеству. Еще в 1916 году вышло двадцатитомное собрание его сочинений в русских переводах. Им зачитывались, ему подражали, у него учились Гумилев, Бабель, Багрицкий, Тихонов, тот же Симонов, Паустовский, Гайдар, Житков – всех не перечесть. В тридцатые предвоенные годы этого «барда империализма» у нас издавали и переиздавали, как никого. Снизу имелся интерес и сверху было спущено распоряжение – жестокое и деятельное время желало сделать героизм нормой жизни, чтобы смерти не бояться и было чем дыры латать. А между тем у нас имелась собственная традиция отношения к пограничному опыту и экзотике, начисто лишенная колониальной романтики, – трезвая, по-настоящему, мужественная и по-настоящему поэтичная. С лермонтовским «Героем нашего времени», с толстовскими военными и кавказскими рассказами и повестями (Киплинг был большим почитателем Толстого), с армейскими повестями Куприна, с «Господином из Сан-Франциско» и другими рассказами Бунина только с большой натяжкой можно поставить рядом десяток новелл Киплинга, от силы. Впрочем, и это уже немало.
Фактически Киплинг давно превратился в писателя для детей и подростков – эти будут читать его всегда. В стадии созревания для нас очень важно иметь дело с черно-белой картиной мира, постоянно меряться силами, заражаться командным духом и мечтать о приключениях. Но часть творческого наследия Киплинга сохраняет непреходящее значение и для взрослого человека. Какая-то очень неприятная, архаичная и жестокая правда о жизни и об устройстве нашего мира заключена в его лучших произведениях. Даже с колонизаторским пафосом дело обстоит не так просто. Мы как-то слишком легкомысленно стремимся забыть или даже не знать вообще о чудовищных обычаях не такого уж давнего прошлого. О массовых человеческих жертвоприношениях у ацтеков (буквально накануне завоевания их царства Кортесом ацтекские жрецы вскрывали обсидиановыми ножами грудные клетки и вырывали рукой еще живые сердца у десятков тысяч пленников, целыми днями трудились не покладая рук, жертвенники были в наростах запекшейся крови и вонь стояла, как на бойне, – жестоким конкистадорам дурно сделалось от открывшегося им зрелища), о повальном каннибализме в Южной Америке и на островах Океании (кого боялся Робинзон и кто съел Кука?). Немецкие сказки, в которых детей оставляли в дремучем лесу, или русский фольклор, где стариков в конце долгой зимы спускали на лубяных санках в снежный овраг, это никакое не «устное народное творчество», а отголоски жутких бытовых воспоминаний. Примерно то же являлось нормой в сельской Японии еще в середине XIX века. Совсем незадолго до рождения Киплинга англичанам в Индии удалось если не искоренить, то хотя бы запретить церемонию самосожжения вдов. Продолжать перечень или возражать и спорить можно до бесконечности, но критикам пороков западной цивилизации неплохо бы обо всем этом не забывать. Киплинг лицемером не был – насилие называл насилием, жестокость жестокостью, – что уже импонирует серьезному читателю. Вдобавок, к реальному колониализму, недалеким и заскорузлым колонизаторам, он относился крайне критически. Киплинг пропагандировал «умный» империализм, уповал на появление новой, «здоровой» молодежи (она и появилась… в Германии и Советском Союзе), но только в публицистике, стихотворных манифестах и героических балладах. В художественной прозе декларации неуместны, поэтому даже его шпионский роман «Ким» самими индусами и сегодня считается одной из лучших книг, написанных об Индии. К счастью, в искусстве, в художественной литературе, только это и считается по прошествии лет: можно ли и нужно «это» читать? Читатель сам сможет убедиться, что его ожидает захватывающее серьезное чтение, что не так уж часто случается.
