Как человек, лишенный даже намека на музыкальный слух, я был недавно поражен открытием, что все на свете люди рождаются с абсолютным музыкальным слухом, который у подавляющего большинства репрессируется по мере развития речи. Любопытно, что у говорящих на языках с тонической фонетикой (китайцев, вьетнамцев) ничего особенного собой не представляющий так называемый абсолютный музыкальный слух сохраняется дольше и встречается несравненно чаще, чем у англичан и американцев, например. На соответствующие исследования ссылается известный нью-йоркский клиницист Оливер Сакс в своих психотерапевтических бестселлерах «Музыкофилия», «Человек, который принял жену за шляпу» и др. С младенцами и без его книг все понятно; музыкантов на Востоке издревле обучали методом подражания учителю; известны великие певцы и джазмены, не знавшие нотной грамоты, композиторы и дирижеры, не обладавшие обязательным для настройщиков музыкальных инструментов абсолютным слухом (отсутствие которого у себя Пастернак использовал как предлог, поскольку не к тому его влекло); у «овощей» в богадельнях последней отказывает музыкальная память, и заики не заикаются, декламируя стихи. Чье это дело, лорды? Рискую быть превратно понятым, но порой наш головной мозг представляется мне инопланетянином, заточенным в черепной коробке, а наша создававшаяся тысячелетиями речь самым высокоразвитым, хоть и довольно бедным инструментом для общения с собственным мозгом. Я не знаю и не умею малой доли того, чем он временами делится со мной от щедрот своих. С помощью языка он обрабатывает каждого человека говорящего, а тем более пишущего или даже слепоглухонемого, в существо отличное от исходного – фактически, изменяет наш биологический вид, накапливая и закрепляя изменения в языке, поощряя за упорство и правильно поставленные вопросы Менделеева – таблицей элементов, Пушкина – «Борисом Годуновым». Невозможно отрицать, что вся человеческая цивилизация имеет, по существу, языковой, семиотический, а не технический характер. Поэтому фетишизм языка – от Даля до Бродского – больше не представляется мне никаким преувеличением: просто изделие таким образом выражает свое почтение инструменту, с помощью которого было изготовлено, само включаясь в процесс изготовления следующих буратин и дуболомов. Какое отношение имеет все это к поэзии, тем более сегодняшней? Только такое, что процесс должен продолжаться – не мы его начали, и не нам его обрывать на полуслове.

С этим, однако, возникают сложности. Сейчас уже всем очевидно, что мы находимся на сломе – внутри слома, посреди оборванных волокон и торчащих щепок. Происходит колоссальная информационная революция почище гутенберговской, борхесовская «вавилонская библиотека» обретает виртуальное тело внутри Интернета. Книга распредмечивается, авторское право де факто отменено, раскормивший гадину графомании издательский бизнес идет под откос под собственным весом в силу алчности и неслыханного перепроизводства бессвязных слов. Как и что из этого выйдет, не знает пока никто. Устаканится, конечно, но последние и первые в этом процессе, как то всегда бывало, пойдут в топку переформатирования нашей цивилизации.

Скажете, алармизм? Да ничего подобного – всего лишь запаздывающая констатация того, что происходит на наших глазах буквально в последние пять-шесть лет, когда набрали вес и массу Гугл, Амазон, Фейсбук и проч. Как у Брейгеля, «Большие рыбы пожирают малых», или у Ленина, «Империализм как высшая стадия капитализма». В данном случае меня интересуют исключительно культурные последствия происходящего.

Позволю себе небольшую иллюстрацию, поскольку ощущают это все, но не все понимают, что именно происходит. Пару месяцев назад я специально сходил в ПЕН-Центр на встречу с американцем, приехавшим в Москву обсудить гиблую тему «литература и Интернет», чтобы убедиться, что и у американцев проблемы ровно те же. Профессор из Чикаго, юрист со стажем, успешный автор детективов и судебных триллеров, по которым сняты фильмы, возглавляет писательскую ассоциацию США, которая безуспешно пытается бороться не столько с пиратской мелкой сошкой (что сегодня – здесь, завтра переименована, а послезавтра в оффшоре), сколько с сетевыми монополистами – Гуглом, оцифровавшим семь крупнейших университетских библиотек (каждая с Ленинку) и разместившим их в свободном доступе, и Амазоном, демпингующим, подминающим издательства и добивающим книготорговые сети. Обратились в Конгресс, где, сославшись на конституцию, им ответили «судитесь». Но судебные иски к корпорациям, стоящим двадцать пять и девять миллиардов долларов, «не имеют юридической перспективы», как выразился американец. Так зачем же приехал – просто проветриться или за компанию поплакать?

Тем не менее я не собираюсь ни плакать, ни проклинать. Более того, считаю создание общедоступной «вавилонской библиотеки» благом для всего человечества, невзирая на все сопутствующие издержки. Кому-то за исторический прогресс придется заплатить, и самой мелкой разменной монетой в этом деле суждено стать автору, а заодно и профессиональной литературе в ее прежнем виде. Когда новые левиафаны все заглотят и переварят, возникнут новые правила игры и рамки существования, о которых рано сегодня гадать.

И опять вернемся к нашим баранам. Допустим, дредноут худлита прибыл на заслуженный отдых на кладбище кораблей (в чем я лично давно уже не сомневаюсь), однако стихов продолжает писаться великое множество. И пусть значительная часть стихотворцев страдает нарциссизмом, озабочена самовыражением и поражена белостишием, но продолжают работать замечательные поэты, встречаются очень сильные стихи, а иногда и целые книжечки. Отчего же количество не переходит в качество (правда, мы избалованы величием русской поэзии последних двух веков, хотя и французы могли бы так оправдываться лет пятьдесят назад)? Что этому мешает? И если правда то, что говорилось о работе языка над поэтом, в частности, то почему ни версификация, ни верлибр не гарантируют творческих открытий и достижений?

Рискну предположить, что препятствует этому закат индивидуализма в перенаселенном мире. То, что писали лет сто назад о толпах и массах Ле Бон, Ортега-и-Гассет и Канетти, было еще ростками и цветочками. То, что молодой Маркс писал об отчуждении и превращении человека в товар, что Швейцер называл корпоративным духом современности, а Фромм «людьми организации», было лишь стадиями развития офисного планктона. То есть в конечном счете проблема состоит во все большей повязанности и коррумпированности человека обществом.

И тем не менее, если принять на веру расхожее утверждение, что читателями поэзии является не больше одного процента населения в любой стране, то в России это никак не меньше миллиона человек, а с учетом диаспоры – все два, из которых немало сотен тысяч сами пишут стихи. Вполне достаточная среда для поддержания стиховой культуры в работоспособном состоянии. Думаю, это сейчас главное. Потому что творческий дух сам себе проложит дорогу – кроме конца света не существует силы, способной этому помешать. Что и как будет завтра, нам знать не дано, но зачем-то же бессчетное число рэперов толчет воду в ступе по всему свету – значит, бродит зараза даже у них в крови.

И последнее: разве не безвестный поэт придумал это дивное выражение – «офисный планктон»?..

Если на шестом десятке лет ты не в состоянии высказаться вразумительно и не совсем тривиально «о месте поэзии в современном мире», надо уходить из профессии. Бессмысленно, да и постыдно откладывать и приберегать соображения о главном всерьез для какой-то другой, лучшей жизни, которой не будет.

Но… тема. Поэзий ведь много, и у каждой свое место. Если смотреть изнутри предмета (что мне не дано), то может показаться, что поэзия здравствует и переживает ого какой расцвет! А если поглядеть извне (чего мне не хочется), то может понадобиться более или менее мощный оптический прибор, поскольку поэзия как жанр теряла-теряла и почти растеряла свое значение во всем мире.