Эту вечную весну в Вечном городе он получил:

«Что за воздух! Удивительная весна! Гляжу – не нагляжусь. Розы усыпали теперь весь Рим; но обонянию моему еще слаще от цветов, которые теперь зацвели и которых имя я, право, в эту минуту позабыл. Их нет у нас. Верите ли, что часто приходит неистовое желание превратиться в один нос, чтобы не было ничего больше – ни глаз, ни рук, ни ног, кроме одного большущего носа, у которого ноздри были бы в добрые ведра, чтобы можно было втянуть в себя как можно побольше благовония и весны».

Не менее важно, и даже более, что Рим являлся религиозной столицей западного мира и в этом отношении превосходил град Петра (небесного патрона русского царя, его основателя), примерно, как любой храм превосходит любое жилое строение. «Нет лучшей участи, – писал Гоголь Плетневу, – как умереть в Риме; целой верстой здесь человек ближе к небу». Кстати, польские ксендзы чуть не «охмурили» здесь Гоголя, как Козлевича, но он оказался все же хитрее них и не предал веры отцов.

По мере все большего отхода от художественного творчества в пользу религиозных вдохновений, Гоголь не мог не дерзнуть отправиться на историческую родину Спасителя – не посетить Святую землю и Иерусалим. Увы, эта поездка оказалась смазанной страницей его биографии и творчества. Святая земля и Гоголь разминулись, чтобы не сказать, разочаровали друг друга.

Доживать свой век и умереть Гоголю пришлось не на родине своей души (как он сам определял Италию и Рим), а в России, в древней и очень «домашней» дворянской Москве. И это было не случайностью, а окончательным выбором правильного города. Если бы только не его жесткий климат – для Гоголя, ценившего лишь «ненатопленное тепло», – и не творческая исчерпанность писателя, отправившего в печь плод многолетних потуг, фальшивый второй том своего opus magnum. Но какой все же умница, он чист перед литературой и перед людьми! Только вот люди, любящие вроде бы все и замечательные, не дали ему по-людски умереть на родине, как ни прискорбно это признать.

Никакой загадки в безвременной и скоропостижной смерти Гоголя нет. Он захотел умереть – и сделал это, как ни старались ему помешать.

Поводом стала внезапная смерть занемогшей жены Хомякова и сестры покойного Языкова, сердечного приятеля Гоголя. Врачи попытались лечить ее каломелью, хлористой ртутью, смертельной для нее. Гоголь был потрясен и на похороны не пошел. В те же дни начала февраля 1852 года его пугал Страшным судом фанатичный проповедник Матвей Константиновский, покуда писатель не взмолился: «Довольно, оставьте меня! Не могу долее слушать! Слишком страшно…» Что-то сломалось в Гоголе, он начал жестокий пост на Масленой неделе, отказавшись от всех своих гедонистических привычек. В ночь с пятницы на субботу, усердно молясь на коленях перед образами, Гоголь услышал «голоса», которые говорили ему, что он умрет. Он поверил им и согласился с ними… потому что это был его внутренний голос. Как писатель он совершил все, что мог, еще несколько лет назад.

В ночь с Чистого понедельника на вторник он сжег в печке продолжение «Мертвых душ» (не в первый раз; свои произведения он сжигал не реже, чем Маяковский пытался застрелиться), расплакался и вернулся в кресло, неделю спустя наконец согласился лечь в постель, в халате и сапогах, и отвернулся лицом к стенке, а на десятый день Великого поста умер. Ни священники, включая авторитетнейшего митрополита Филарета (автора стихотворного возражения Пушкину на его «Дар напрасный, дар случайный»), ни друзья-славянофилы (которым он отвечал: «Надобно же умирать, а я уже готов, и умру[…] Что это вы мне говорите! Мне ли рассуждать об этих вещах, когда я готовлюсь к такой страшной минуте!..»), ни врачи (которых он безуспешно умолял: «Не трогайте меня, пожалуйста! Оставьте меня…») не сумели заставить его прекратить то, что они посчитали голодовкой.

Тогда сообща принялись за него всерьез: запретили красное вино, раздели догола и принялись ставить клизму, горчичники, восемь крупных пиявок на ноздри, лед на голову, кричать на него и насильно сажать в ванну, поливать голову едким спиртом, магнетизировать (гипнотизировать), обманно и насильственно кормить питательным бульоном, травить каломелью и обкладывать тело горячим хлебом. Никакому Гоголю нечто такое не могло и привидеться!

Господи, прости нас за то, что мы с ним сделали.

Эдгар По (1809–1849), великий поэт-романтик и изобретатель жанра детектива, был азартен и обожал всяческие загадки и странности. Он гордился своими дедуктивными способностями и щелкал как орехи криптограммы, в изобилии присылавшиеся ему простодушными читателями американских журналов. В заслугу себе он ставил, в частности, разгадку знаменитого в то время шахматного автомата, в недрах которого прятался карлик. Как и полагается в таких случаях, инструментально слеп он был лишь в отношении себя самого – тех темных страстей, которые он желал бы похоронить в себе, да только литература, пресволочная особа, безжалостно выволакивала их на божий свет. Почти как у Гойи: «Сон разума рождает чудовищ». Кто же прятался внутри самого По? – хочется спросить.

Вопрос непростой, но и не такой трудный или даже неразрешимый, как кажется большинству биографов, литературоведов и читателей. И, кстати, почему им так кажется? Видимо, речь должна идти о въевшейся привычке и подспудном стремлении обезопасить себя от такой рискованной штуки, которая зовется искусством. Поясню на примере. Как-то меня изумило предположение одного из пушкинистов, что восприимчивость гениального русского поэта была такова, что по поводу самого банального события в его сознании выстраивались какие-то немыслимые «психические пирамиды», превосходящие понимание обыкновенного человека. Другими словами: даже не тужься, дорогой читатель, стараться понять великого писателя, а становись сразу на колени – как молиться, тебе объяснят. И как правило, мы готовы признать выдающихся писателей, художников и музыкантов сверхлюдьми, преклониться перед ними и насладиться их произведениями – при одном условии: что их искусство не посягнет на устои мира обыкновенных людей, на наш душевный покой и распорядок. Но такой негласный сговор имеет неожиданные последствия: он упраздняет искусство как творчество, постепенно подменяя его производством. Романтическая концепция «гения и толпы» и сегодняшняя схема «производитель и потребитель» – это крайние стадии того процесса, который точнее всего покрывается философским термином «отчуждение». Тогда как художественное творчество способно существовать лишь до тех пор, пока хоть кто-то будет стараться понять его причины, мотивы, цели и смыслы.

Эдгару По принадлежит самое знаменитое, мрачное, совершенное и загадочное стихотворение в американской литературе – «Ворон», гимн безысходности, с каркающим рефреном «Nevermore!» («Никогда больше!»). В нем видели своего предтечу будущие символисты, научные фантасты, авторы детективов и приверженцы фантастического реализма в литературе. Образ «проклятого поэта» обладал неотразимой притягательностью для модернистов всех толков Старого и Нового Света. Незабываемые образы его рассказов намертво впечатались в матрицу культуры и мировой литературы и поражают даже самых неискушенных читателей. Однако, не надо думать, что По абсолютно уникален, этакий инопланетянин, – нет, его вынесло на гребень волны «в одной отдельно взятой стране» международное художественное направление, отвечавшее духу времени, олицетворением которого сделались Бонапарт и Байрон. Нет смысла перечислять предшественников По (готических романистов) и единомышленников (британских и немецких романтиков), но стоит отметить, что у него имелись и великие литературные «двойники»: Гофман в Германии, Гоголь в России.

Попытаемся разобраться, что же заставляет людей и полтораста лет спустя обращаться к произведениям По? В чем состоит секрет? Или как было сказано выше: кто прячется в мистере Эдгаре Аллане По?