Хотя пушкинское влияние на Толстого в «Анне Карениной» многостороннее и глубже. Современники утверждали, что внешний облик Анны позаимствован Толстым у одной из дочерей Пушкина (М. Гартунг), а исследователи неоднократно проводили параллели между Татьяной Лариной и Анной Карениной: что сделалось бы с Татьяной, если бы она в замужестве послушалась своего сердца? Вслед за Пушкиным Толстой приходит к теме верности, очень русского качества (от капитана Тушина до подмеченного Лёвиным у крестьян «необыкновенного напряжения самопожертвования в труде», что вполне отвечает вердикту Господа «в поте лица добывать хлеб свой») и исключительной нравственной ценности, позабытой за жаркими спорами о сверхценности любви. В «Крейцеровой сонате» Позднышев кипятится: «Предпочтение одного или одной перед всеми другими, но я только спрашиваю: на сколько времени?». А ведь вопрос не простой. И, кстати, совершенно парадоксальным образом эта коллизия и дилемма представлена совсем молодым (двадцать пять лет) Гоголем в финале «Старосветских помещиков» – так, что горло вдруг перехватывает и без спросу слезы выступают. Это и есть искусство: когда читатель, вслед за автором, способен почувствовать себя беспредельно счастливым и предельно несчастным в один и тот же миг. Перечитайте русских классиков (как Толстой Пушкина, открывшегося ему, по существу, только с седьмого раза) – они того стоят. Пережитое вами в промежутках откроет в знакомых сюжетах такие двери, о которых вы даже не подозревали.

Например. Анна Каренина сама шла навстречу гибели, но есть здесь один ускользающий план. Чтобы погибнуть красиво, героично (можно представить, как это выглядело в глазах офицеров Вронского и Толстого, специально съездившего посмотреть на куски мяса, оставшиеся от прототипа Карениной на станции неподалеку от Ясной Поляны), надо не мышьяк грызть, как Эмма Бовари, а принять увеличенную дозу опиума, что во времена Карениной Анны наркоманией не считалось и даже рекомендовалось медициной (врачей артиллерист Толстой не любил люто и, покуда был здоров, признал из них одного Чехова, да и то за другие достоинства, прощая ему даже пристрастие к такому «глупому занятию», как ловля карасей на удочку, как и Лёвину, впрочем).

Конечно, опиум явился только катализатором, а суицид принял обличие Поезда – грозной материализованной метафоры Пола, расчленившего тело и погасившего свечу Анниной жизни. В романе как в художественно взаимосвязанном единстве нет ничего случайного. Образ поезда и склоненного «мужичка, работающего над железом» (железнодорожного рабочего) возникают на страницах романа одновременно с Анной – как дурное знамение и дуновение Рока, от которого ей не уйти. Так что Поезд, а не Вронский – ее истинная пара (ему она и отдается, в конце концов). Тогда как идеальной парой Вронскому была… его лошадь (Фру-Фру, по имени героини модной в кругу светской молодежи оперетки). Свою любимицу (с которой у него была такая тонкая душевная связь, какой и в помине не было никогда с Анной) он позорно погубил, движимый честолюбием. Но то была только репетиция. У Анны оказалась человеческая, а не животная душа – она и была принесена в жертву, поскольку являлась инородной миру людей-животных (где пышно цветет адюльтер) и миру людей-машин (Каренин, «свет» и др.). Таков символический план этого в высшей степени реалистического произведения.

Другой, еще более важный аспект романа: все его герои – дети по уму (именно поэтому «Анну Каренину» необходимо нужно «проходить» в школах!). И туповатый сановник Каренин, жалующийся изменившей жене, что он «перестрадал». И Анна, желающая своей смертью «проучить» Вронского с его матушкой. И Вронский – «офицер-мальчик», с такими же, как он, светскими «сорокалетними детьми» на балу. И Стива конечно же. И Лёвин – подавно, Подросток – такой же, как у Достоевского, но другой группы психозов пубертатного возраста (не шизоидных, а маниакально-депрессивных). Толстой и англичан не любил как нацию – не за буржуазный дух, не как врагов, которым он при обороне Севастополя глядел глаза в глаза, не за их сытость, респектабельность и черствость на люцернском променаде, а за самоуверенность и надменность, – не любил как «взрослых». Перепало на орехи и Шекспиру, их национальному гению, – за то, что не поймешь, где он серьезный, а где надсмехается и зачем. Любопытно, что музыка имела над Толстым власть такой непререкаемой силы, как над детьми из Гаммельна или дикарями в парагвайском государстве иезуитов (как над Ильичом «Апассионата»). Не зря японский самоубийца Акутагава Рюноске (1892–1927) почитал Толстого самым самомучительным не только из русских, но и из гениев всего человечества (вероятно, из-за взрывчатой смеси умственного буддизма, – см. эссе О. Мандельштама «Девятнадцатый век», – со склонностью к суициду, – см. самого Толстого «Исповедь»). Страннейшая фигура – бунтарь-мракобес («Грамотный как работник гораздо хуже», – считает Лёвин, а сам Лев Николаевич в те же годы плоские и назидательные хрестоматии сочиняет для крестьянских детей), чуть не половина сочинений которого после «Анны Карениной» из-за конфликта с патерналистским государством публиковалась либо за границей, либо посмертно.

Кто бы еще мог в восемьдесят два года, запутавшись в семейных делах и собственном учении, выкинуть такой фортель?! Бросить все, «опроститься» чуть не до армяка и железнодорожного вагона третьего класса (где его и просквозило насмерть), и отправиться в места своей молодости, описанные в «Казаках» (нынешнее селение Толстой-Юрт), где когда-то, в виду заснеженных вершин, он так оплошно разминулся с любовью – недолюбил свое! Надо ли удивляться, что добрался великий писатель и матерый старикан только до станции Астапово в нынешней Липецкой области, где и умер, как загнанный зверь, обложенный родней, сподвижниками, репортерами и ошалелой толпой всякого сброда, словно его кончина – ярмарочный аттракцион заезжей знаменитости, вроде Гудини.

Цель этого эссе – не нанося урона Льву Толстому, подняться с колен (из положения, которое упорно прививалось нам в школе по отношению к отечественной классике) и отнестись к его роману «Анна Каренина» как к чрезвычайно важному посланию, адресованному каждому из нас лично – в разные периоды нашей жизни.

«Король сказки», как величали в конце жизни Ханса Кристиана Андерсена (2.04.1805 – 4.08.1875), родился на окраине датского городка Оденсе в семье сапожника и прачки. Так что у прославленного писателя имелось достаточно личных переживаний и проглоченных обид, чтобы наделить ими своего «Гадкого утенка». Дед его был городским сумасшедшим, а отец – страстным книгочеем и никудышним сапожником, у которого игрушки и куклы получались лучше, чем сапоги. Над сапожным верстаком в убогом жилище Андерсенов висели книжная полка и портрет Бонапарта. Образцовую чистоту поддерживала мать. Накрахмаленное белье и занавески на окне, комнатные цветы в ящике с петрушкой и луком, расписная посуда на буфетной полке – ее заслуга. Тем не менее это была настоящая бедность. От безысходности сапожник в конце наполеоновских войн записался в солдаты вместо сына богатого крестьянина. Но ни в других странах побывать, ни хотя бы повоевать ему не удалось, а вырученные деньги обесценились. От огорчения сапожник умер и был похоронен в соломенном (!) гробу, когда его сыну едва исполнилось одиннадцать лет. Растили мальчика и воспитывали в основном женщины. Первые в жизни сапоги вместо деревянных башмаков и перелицованный из отцовского пальто костюм появились у него только к конфирмации, протестантскому совершеннолетию. По достижении четырнадцати лет Ханс Кристиан разбил копилку, куда три года откладывал всякую доставшуюся ему монетку. После долгих и настойчивых уговоров и рыданий он простился с матерью и отчимом, – тоже сапожником, вдвое моложе ее, – и отправился искать счастья в столице. За три риксдалера из накопленных тринадцати возница дилижанса подрядился доставить Андерсена «зайцем» до ворот Копенгагена, расположенного на соседнем острове всего в тридцати двух милях от Оденсе. Горожане посмеивались, ожидая в самом скором времени позорного возвращения восвояси несуразного и возомнившего о себе сына непутевого сапожника и бедной прачки.