К этому времени он живет с женой и сыном в шестикомнатной квартире, обставленной голубыми «людовиками» и всяческим антиквариатом (что в годы блокады и послевоенного остракизма сильно поможет семье), регулярно отдыхает на приморских курортах, обожает трудоемкие адюльтеры с замужними женщинами, обманывающими не только мужа, но и своих любовников, и… погибает от отвращения к жизни. Надо только учесть, что Зощенко был материалистом (почитателем психоанализа Фрейда, «косившим» под приверженца теории безусловных и условных рефлексов физиолога Павлова), а его молодость пришлась на годы неслыханной раскрепощенности нравов (товарищеский секс, теория «стакана воды» и проч.). Беда его внешне успешной литературной судьбы состояла в том, что часть ровесников Зощенко, узнававших себя в героях его ранних рассказов, выпрыгнула в «князи» и не желала теперь никаких напоминаний о той «грязи», из которой вышла. Режим настоятельно требовал от писателя так называемого позитива, и партийной номенклатуре было наплевать, что писатель пишет не то, что хочет, а то, что может. Поэтому разоружению не предвиделось конца. Если не хочешь превратиться в лагерную пыль. Но они недооценили Зощенко.

Зощенко находился только на подступах к своей главной книге. Перед войной он называл ее «Ключами счастья» (существовал женский роман с таким названием до революции). Чуковский записывал в своем дневнике, что Зощенко помешался тогда на «самолечении», так ему хотелось избавиться от душевной хандры и написать позитивную, душеполезную книгу – своеобразный аналог «Выбранных мест из переписки с друзьями» Гоголя.

Именно эта невыполненная писательская задача, вынудила его согласиться сесть в самолет и покинуть блокадный Ленинград (где жена осталась стеречь квартиру, а сын воевать). Восемь килограммов багажа из двенадцати разрешенных составляли двадцать общих тетрадей без переплета (для облегчения веса). И вот в разгар страшной войны, неслыханного всемирного апокалипсиса, сидя в Алма-Ате и сочиняя бодрые «маловысокохудожественные» сценарии для «Мосфильма» и радиопередач, он пишет в промежутках свою исповедь, преображающую жанр довоенного кустарного научного трактата. Разбираясь в болячках, страхах и заблуждениях отдельного человека, не веря в Бога, наплевав на идейных стражей бесчеловечного режима, он старается и надеется спасти весь мир, помочь каждому человеку. Пробить лучом разума сгустившийся мрак. И Бог ему помогает.

Невозможно поверить, что в воюющей на пределе сил стране, в Москве, куда перебрался Зощенко, осенью 1943 года ему удалось опубликовать в двух номерах журнала «Октябрь» большую часть психоаналитической повести с почти библейским названием «Перед восходом солнца». Надзирателей за литературой бес попутал – и гром грянул со страниц главного партийного журнала «Большевик», когда дело было уже почти сделано (упреждая удар, Зощенко пишет оправдательное письмо Сталину, но завершающая часть его повести увидит свет лишь тридцать лет спустя в злополучной ленинградской «Звезде» под названием «Повесть о разуме»). С Зощенко разобрались уже после войны. Освобождая родину, люди освобождали себя. И власть обязана была заставить их вновь себя бояться – бояться власти и бояться самих себя, не скованных властью. О трагедии не стоит говорить языком публицистики. Она этого не заслуживает.

Постановление 1946 года о журналах «Звезда» и «Ленинград» и грубая речь Жданова окончательно сломили дух Зощенки. Двенадцать лет еще он прожил после этого, временами пытаясь отстоять свое человеческое достоинство. Зощенко пишет письма Сталину, Жданову, Маленкову, Фадееву, нечто прямо противоположное сообщает английским студентам, пытается оправдаться на собрании перед коллегами по писательскому цеху. Ошибка состояла в том, что писатель пытался защитить собственное достоинство, а не достоинство своего дела. Ведь потомкам почти безразлично, насколько счастливы или несчастны были их предки. В нашем жестоком мире засчитывается только одно: остался ли след? Исполнил ли человек свое назначение? И Зощенко как писатель свою миссию выполнил, вопреки всему.

Об этом свидетельствуют многие его рассказы 1920-х годов, ставшие классикой. (Казалось бы, они не должны были пережить свое время и, уж во всяком случае, породивший их строй. Но этого не случилось. Vita brevis, ars longa. Так на наших глазах Ильф с Петровым растеряли половину своей привлекательности, зато совершенно неожиданным образом благодаря возврату «дикого государственного капитализма» актуализировался роман «Анна Каренина». И Михаил Булгаков с сегодняшней колокольни выглядит большим «гоголем», чем Михаил Зощенко. А как будет завтра – нам неведомо.)

И конечно, главный труд жизни Михаила Зощенко – книга «Перед восходом солнца». Несмотря на интеллектуальную простоватость и мировоззренческие провалы, это некая сверхлитература, которую обязан знать всякий мыслящий человек. И лучше смолоду.

Перефразируя Данте, пройдя земную жизнь, Бунин заблудился в «темных аллеях» и еще добрую дюжину лет в них проблуждал, к вящей пользе будущих читателей и во славу русской литературы. Почти нечаянно появившееся на свет собрание его любовных и эротических новелл с одной стороны заполнило собой некое ничейное поле, с другой – подвело жирную черту под отчасти целомудренной, отчасти лицемерной русской классикой. Не только у нас весь XIX век порицалось или игнорировалось существование демона похоти, могущество телесного влечения. Писатели вожделели и прелюбодействовали, спали с прислугой, посещали бордели, а в литературе, за редкими исключениями, царила идеализация. Особенно пострадали от нее женские образы и характеры, поскольку литература создавалась преимущественно мужчинами, желающими видеть в женщине объект поклонения, а не равное или ими же самими угнетенное существо. Усеченное представление о себе неизбежно ведет, в лучшем случае, к развитию двоемыслия, в худшем – к неврозам и психозам (причем у читателей даже в большей степени, чем у писателей). Поэтому доктор Фрейд не мог не прийти, как не могли не быть написаны в целях исцеления и прозрения «Братья Карамазовы», «Крейцерова соната», «Леди Макбет Мценского уезда», некоторые чеховские рассказы и шедевр позднего Бунина – цикл рассказов и прозаических этюдов «Темные аллеи».

Само его название вынуто из стихотворения Николая Огарева «Обыкновенная повесть» (1842 г.) как трюизм, затасканная цитата, романсовая строчка, вдруг угодившая прямо в сердце Бунина и всколыхнувшая его душевный мир так, что слезы готовы брызнуть из глаз (сравните с тургеневским рефреном «Как хороши, как свежи были розы!» или с замечательным набоковским пассажем: «…и, как часто бывает, пошлость, неизвестно к чему относившаяся, крепко обвилась вокруг воспоминания, питаясь его грустью»). Будет справедливо привести полностью это стихотворение забытого поэта, строки которого спустя столетие послужили камертоном последнего творческого всплеска Бунина: