В ФБР создано спецподразделение, занимающееся предотвращением убийств знаменитостей. В нем скоординированы усилия многих институтов, психологической экспертизы, составлены компьютерные программы, – таким образом вычислено две тысячи гипотетических потенциальных убийц «звезд», все они находятся под тайным надзором ФБР. Эти люди ничего пока не совершили, они работают, меняют работу, куда-то внезапно уезжают, чем-то томятся, что-то читают, но жизнь их систематически просвечивается насквозь заинтересованными службами. Хотя, возможно, на большинство из них так никогда и не сойдет озарение, как на Марка Чапмэна.

Но меня больше занимают не эти люди, но как, когда и почему книги типа «Над пропастью во ржи» становятся задушевным чтением убийц?

И даже не так.

НЕ: повинны ли в смерти Леннона корыстные фабриканты оружия, как утверждает Фрэнк Конолли;

ИЛИ: действительно ли, если верить советскому предисловию, «молодежь второй половины 70-х придерживается взглядов семнадцатилетнего Холдена, внимательно и критически всматриваясь в реальную действительность, чтобы добиться утверждения гуманистических идеалов»;

А: как получается, что, в отличие от планет, траектории и оси вращения книг смещаются, как у подкрученных бильярдных шаров?

Если иметь в виду не чтение в текущем режиме, по мере поступления сочинений, а восприятие Битова и сделанного им в целом, то название этой статьи не должно показаться надуманным. Конечно, Битова читали пристрастно, как мало кого, на протяжении последних советских десятилетий – когда искали в литературе, помимо нее самой, столько же воздух свободы, сколько фигу в кармане. Особым усердием отличались читатели-«шестидесятники», выбиравшие себе поводырей и знамя поколения. И даже двадцать лет спустя проницательный, но, увы, неистовый критик Карабчиевский обнаруживал в сочинениях Битова «круговую поруку между автором, героем и читателем» и в художественном вымысле превозносил такую эстетически подозрительную категорию как «искренность». От этих читателей Битов увернулся и покатился дальше, хотя его сочинения были пожеваны ими изрядно. Другой бок у тех же сочинений отхватили чуть позже безыдейные филологи-«семидесятники» и читатели младшего поколения, нуждавшиеся в глотке «ворованного воздуха» и искавшие скорее отсветы Мандельштама и мифологизированного Серебряного века, чем отголоски песен Окуджавы. До сих пор многие из этих бывших «архивных юношей» ушиблены «Пушкинским домом» Битова, выбившим из их рук оружие и обрекшим на творческое бесплодие. Битов и от них сумел уйти. А попутно, прокатившись по Кавказу и Средней Азии, ускользнуть поочередно от чистокровных Армянина, Грузина и Абхаза с Узбеком. С собой ранним, органическим, он распрощался еще раньше, лет около двадцати семи (об этом ниже). Уже в 1990-х он разминулся с отечественными постмодернистами и расстался с широким читателем, хоть и не по собственной воле. Не сумел уйти он только от Пушкина, свалившегося на него в вышеупомянутом двадцатисемилетнем возрасте, и от бесконечных скитаний и странствий – в поисках разгадки их причины. Воображаемому следопыту не взять реального следа, и наоборот. Вот и получается, что зачитанный до дыр Битов остается в некотором смысле непрочитанным писателем. И если сделанное Битовым чего-то стоит (об этом также ниже и отдельно), то неизбежен приход очередной волны читателей, которые сумеют прочесть его сочинения иначе, под неожиданным для прежних читателей углом, и отобрать из них что-то близкое себе. До следующей попытки – и так далее.

Уместнее было бы употребить «мастер», а не «мистер», но таким образом репутации и делу Битова был бы нанесен ущерб. Мастеров переизбыток, это они устраивают между собой разборки «по гамбургскому счету» (словно забыв, на голубом глазу, как ложились на лопатки по договоренности с антрепренером вчера – и намерены лечь завтра). А уж в том эзотерическом и стилистическом смысле, пошедшим гулять с легкой руки Булгакова, Битов и подавно не может являться Мастером, поскольку в его письмо встроена такая «защита от дурака», что не позволяет его читателям в принципе сбиться в некое подобие секты. И о стилистическом штукарстве для особо тупых Битов высказался исчерпывающе откровенно: «Ведь как часто, в каком-то смысле, великие писали плохо. Не в этом было дело. Допускали небрежность. Немножко морщились и допускали. Не до того – еще следующее не поспело» («Молчание слова», 1971).

Поэтому на заданный вопрос в двух словах не ответить и лучше начать разбираться в нем по порядку – от отправной точки к сегодняшнему состоянию.

Это как раз самое неоригинальное. Учитывая особенности советского общего образования, всякий амбициозный гуманитарий той поры начинал с очистки своего сознания от вколоченного в него дрессурой хлама. Правда, у Битова сложилась любопытная конфигурация этой задачи: что для другого стало бы приговором, для него послужило стимулом. Он родился и вырос (с перерывом на эвакуацию) в мировом (вопреки всем усилиям по его нивелированию) городе – то есть масштабном, продуктивном в культурном отношении и, вдобавок, от рождения постмодернистском. Пикантности добавляло, что вырос он в нем кем-то вроде «естественного дикаря» Руссо. По его собственному признанию, к двадцати годам он представлял собой бессмысленную гору накачанных мышц, являясь нерадивым студентом естественнонаучного факультета ленинградского технического вуза. С Библией познакомился после двадцати шести, в тридцать один год услыхал о дзен-буддизме, в тридцать три прочел Набокова. Его сознание оказалось разбужено в юности фильмом Феллини «Дорога» (возможно, шарахнувшись от невольной «рифмы» – физической аналогии с силачом Дзампано, помыкавшим безответной дурочкой на дорогах послевоенной Италии). Не одного Битова, подобно доктору Франкенштейну, оживил Феллини. Похожая история приключилась с его покойным другом и гениальным актером Роланом Быковым. После просмотра «Восьми с половиной» тот вышел из кинозала в совершенной ярости и немедленно завернул на следующий сеанс, чтобы убедиться, что идиот – режиссер, а не он. Однако, на этот раз он вышел из дверей в полном восхищении от увиденного и вскоре сам снял эксцентричный и экспериментальный фильм-клоунаду.

Так случилось, что «Дорога» Феллини привела нечаянно молодого Битова в литстудию Горного института – развернула и подтолкнула в спину. Сначала стишки, затем рассказики. Здесь были свои кумиры, за право находиться в компании которых свежеиспеченный студиец должен был бы возблагодарить Бога, подобно недостойному мытарю, кабы в те годы знал Писание. Занятный случай приключился однажды. Студию посетила столичная знаменитость, многопытный и в меру циничный поэт-фронтовик. Всех достойных ему представили: будущий переводчик Британишский и всё в таком роде. – А это кто там у окна на стуле? – Да это новенький, он вообще рассказы пишет, начинающий. – А зовут как? – Битов, Андрей Битов. – Какая хорошая фамилия! – восхитился гость.

Поучительная история и не столь поверхностная, как может показаться на первый взгляд. В жизни вообще и в искусстве в особенности непонятно много зависит от имени. Все читали, как минимум, Павла Флоренского и знают, что оно как пароль и вызов. А когда не услышано, способно превратиться в издевательство. Провидение метит шельм и избранников, как ни архаично или диковато это звучит. Можно переименовать «провидение» в «случай», «избранников» в «мономаньяков», но и тогда любая отмеченность, вплоть до физического отклонения или генетической погрешности, остается вызовом. Меченый (в случае Битова – еще и ногтями на руках, загнутыми, словно когти) не сумеет жить по аналогии, что называется, раствориться в коллективе. Как ни верти, мета – это знак, а любой знак требует прочтения. Автодидакт и учится читать по таким знакам, которым люди обученные не придают значения, или даже отворачиваются по причине чересчур хорошего воспитания.