А в жизни, что в жизни? Киплинга, надолго пережившего свою славу, хоронил в 1936 году британский «истеблишмент» – премьер-министр, епископ, адмирал с генералом, – да несколько старинных друзей. Коллег, читателей, публики не было совсем. И только когда писатель перестал надоедать всем своими проповедями, а его прах упокоился рядом с прахом Диккенса в Уголке поэтов на кладбище Вестминстерского аббатства, окружающие очнулись и спохватились. Уже более полувека в Британии ведется дискуссия: как отделить «хорошего» Киплинга от «плохого»? И в чем загадка живучести его искусства? И откуда у него такая сила чар?

Можно не сомневаться, что и сам Киплинг не смог бы ответить на эти вопросы.

С поэтом Маяковским Владимиром Владимировичем (1893–1930) случилось ровно то, что он сам в футуристической молодости призывал сделать с Пушкиным, – на крутом историческом повороте его выбросили за борт с «парохода современности». Точнее, не его, а того окаменелого идола, придавившего русскую поэзию советского периода пьедесталом из «ста томов» своих «партийных книжек», с которыми он грозился явиться в Це Ка Ка грядущих «светлых лет». То была не первая метаморфоза и не последний кульбит в судьбе и творческой биографии Маяковского.

С современниками отношения у поэта были трудными, и от этого он не на шутку страдал. Меньшинство восхищалось его стихами, большинство не принимало ни его поэзию, ни его самого, Маяковскому же хотелось стать поэтом для всех – первым и главным поэтом страны (отчего так – особая тема, и об этом ниже). Революция вроде бы предоставила ему такой шанс, но вопреки титаническим стараниям признания на государственном уровне Маяковский так и не добился, любви широкой публики не приобрел, а своих прежних читателей растерял. После самоубийства о нем постарались забыть напрочь, и вдруг через пять лет по распоряжению Сталина принялись хором славословить и повсеместно насаждать, как картошку при Екатерине (по едкому выражению Бориса Пастернака). Фигуру авангардиста и бунтаря подретушировали и превратили в истукана официоза. Надо признать, основания для этого имелись.

Поэтому следующие полвека одни видели в Маяковском беспартийного коммуниста и страстного пропагандиста советской идеологии, а другие лелеяли и приводили в собственное оправдание ту разрешенную властями гомеопатическую дозу модернизма в искусстве, что находили в его раннем творчестве.

Как и в случае с картошкой, подспудное противостояние разрешилось бунтом, едва только советская власть занемогла. «Золотые перья» перестройки сошлись на том, что Маяковский, по существу, являлся фашистским поэтом, как и его коллеги итальянские футуристы-коллаборанты. И поэзия Маяковского, увы, давала основания для такой оценки.

Кстати, самый непримиримый и талантливый из критиков Маяковского, Юрий Карабчиевский, через несколько лет покончил с собой, выбросившись в окно. Словно заразился суицидальностью от своего героя. Потому что сокровенным, глубинным стремлением раннего Маяковского, как и итальянского фашизма (во всяком случае, до его альянса с германским национал-социализмом, изначально нацеленным на убийство других людей, а не на суицид), как и социалистического строя советского образца, являлось героическое жизнеотрицание, проще говоря – стремление к смерти. Кажется, теперь это уже не требует доказательств.

И еще кажется, что спустя двадцать лет возникает возможность и необходимость вернуть Маяковского обратно на «пароход». Иначе говоря, попытаться перечитать эти подзабытые стихи, отделив «чистые» от «нечистых» (как поэт это делал со своими персонажами в революционной драме «Мистерия-буфф»), только теперь «чумазых» отправить в трюм, оставив на палубе одних «чистых», и поглядеть, что из этого выйдет. Едва десятая часть сочинений Маяковского в состоянии вернуться в строй русской литературы, остальное, по выражению из его поэтического завещания «Во весь голос», представляет собой пропагандистское «окаменевшее говно». Естественно, такое усекновение не может не отразиться на наших представлениях о размерах сделанного Маяковским в русской поэзии и масштабе его фигуры на общекультурном фоне. Маяковский достаточно натерпелся от апологетов и ниспровергателей, чтобы мы постарались сегодня отнестись к нему и его поэзии без предубеждений, насколько это возможно, трезво.

Никто не станет отрицать, что это поэзия огромного накала и грандиозных образов – то есть лирический эпос, а такой эпос на дороге не валяется. Любой эпос обязан иметь героя, и Маяковский вызвался стать героем своей эпохи. Всякий «поэт с биографией» неизбежно превращается в мифического героя – и Маяковский совершил целый ряд поступков, имеющих внутреннюю логику и мотивацию, и гибелью расплатился по счетам своей поэзии.

Он был футуристом или, по-русски, будетлянином, и его не устраивал не только так называемый старый мир, но и все наше мироздание. Но почему так?

Для начала предельно заземлим образ поэта.

Его отец, потомственный дворянин, служил лесничим на Кавказе и умер от заражения крови, нечаянно уколовшись ржавой шпилькой (не отсюда ли у будущего поэта развилась маниакальная чистоплотность, на грани патологической брезгливости, и игромания, вплоть до русской рулетки?). Отбившийся от рук единственный сын вдовы Владимир учился по квоте для малоимущих в гимназиях Кутаиси и Москвы. Старшие сестры работали на фабрике. Владимир связался с эсдеками и уже в подростковом возрасте был дважды арестован и находился под следствием. Гимназия давала очень серьезное и разностороннее образование тем, кто хотел учиться, но это был не тот случай. Настоящая полноценная жизнь началась для Маяковского с поступлением в московское Училище живописи, ваяния и зодчества. Здесь он нашел друзей, первых русских футуристов, приобрел профессию, достаточно независимую и способную прокормить, и в девятнадцать лет начал писать стихи.

Но кто тогда и позже не писал стихов в таком возрасте и таком положении? Вот как характеризовал эту распространенную «болезнь стихов» в очерке «Армия поэтов» поэт Осип Мандельштам: «Стихотворцев в Москву и Петербург шлет Сибирь, шлет Ташкент, даже Бухара и Хорезм. Всем этим людям кажется, что нельзя ехать в Москву с голыми руками, и они вооружаются чем могут – стихами. Стихи везут вместо денег, вместо белья, вместо рекомендаций, как средство завязать сношения с людьми, как способ завоевать жизнь… Слова безразличны – это вечное “я живу, я хочу, мне больно”.

А вот как выглядел Маяковский в те годы по свидетельству его друга и соратника Виктора Шкловского: «В Училище живописи, ваяния и зодчества ходил человек худой, широкоплечий. Очень молодой. С измученным лицом мастерового, с черными погубленными зубами, с плоской грудью, с широкими плечами. Волосы черные, отброшены назад. Черная, широкая, из бумажного бархата блуза. Черный, вероятно, художнический галстук… Имя его было Владимир Маяковский».

По заключению хорошо знавших его людей, Маяковский сумел образовать себя и разбирался лишь в двух областях – рисовании и стихотворстве. Но он научился дружить с людьми умными и талантливыми, а главное, у него обнаружился собственный, громогласный, ни на кого не похожий поэтический голос, сделавший его тараном новейшего художественного направления – русского футуризма. Сперва Маяковский сменил черную блузу художника на эстрадную желтую кофту футуриста, затем перебрался в пиджак, починил зубы, постригся, поселился в Петербурге, оброс связями, начал зарабатывать. На первый взгляд, казалось бы, картина постепенной благополучной социализации, встраивания в общество. Но она обманчива – стихи кричат о другом, и Маяковскому нужно нечто другое.

Благополучия в том разодранном внутренними напряжениями и уже воюющем мире не было и в помине. Не стоит труда доказывать неизбежность и подготовленность социального взрыва в России. Полезно помнить, что Петербург был переименован в Петроград до всяких большевиков, и продразверстка с комиссарами не ими была введена еще в годы Первой мировой войны, а на армейских складах пылились и ждали своего часа сотни тысяч остроконечных колпаков с ушами, специально изготовленных для похода на Константинополь и напоминавших шлемы древнерусских витязей, – оставалось только нашить на них красные звезды и назвать буденовками.