Полусироте Маяковскому, карабкавшемуся из нужды и безвестности к славе, недоставало в том жестоком и холодном мире любви и тепла. Он остро ощущал, что в нем для него не предусмотрено места. Отсюда его солидарность и «хорошее отношение» к рабочей скотине и уподобление себя бездомному псу не только в стихах, но даже в любовных письмах (в которых он, уже даже выскочив «из грязи в князи», подписывался до конца жизни «Щен» и пририсовывал собачонку). Вычтите из его поэзии любовное помешательство и горячечную просьбу об осуществленном на земле рае когда-то в далеком будущем – и что останется? Одна подростковая мегаломания, да песни ненависти к Создателю и проклятия мирозданию.

И вот в таком состоянии он попадает в 1915 году в буржуазное семейство Осипа и Лили Брик, поселившись с ними под одной крышей. К тому времени Маяковский являлся автором гениальной поэмы «Тринадцатый апостол» (по требованию цензуры, в конце концов, переименованной в «Облако в штанах» – спасибо ей за это), которую никто не соглашался издать. Осип за свои деньги выпустил в свет первую книжку поэта – такое не забывается, и Маяковский посчитал себя вечным должником своего поклонника и благодетеля. Но куда большую к нему благодарность он испытывал за то, что тот поступился правами мужа и на много лет уступил ему Лилю, ставшую музой и главной сердечной болью поэта. С ней Маяковский превратился в однолюба и ей адресовал свои самые пронзительные произведения (за что ей огромное спасибо). Как вспоминал Шкловский, поэт даже «перепосвятил» Лиле Брик написанную ранее и для другой женщины поэму «Облако в штанах», а она переплела свой экземпляр этой трагической бунтарской поэмы… в парчу (трудно даже вообразить более не подходящий для нее переплет, но подробность красноречива!).

Роберт Бёрнс, шотландский Есенин XVIII века, признавался, что ничто так не поразило его в высшем обществе, как взлелеянный в нем тип светской женщины (мужчины разных сословий, по его мнению, в общих чертах не столь разительно отличались друг от друга). С Маяковским произошло нечто похожее: плебей и варвар на какое-то время овладел самым драгоценным цветком цивилизации – холеной белой женщиной. «Лилину сумочку я готов носить в зубах», – заявлял Маяковский первой красавице большевистской революции Ларисе Рейснер.

К тому времени разнополые тройственные союзы не были такой уж редкостью в России. Допотопный переход жены к ближайшему другу (от Огарева к Герцену, от Панаева к Некрасову) выглядел более чем целомудренно на фоне шведских семей и «духовных браков» поэтов-символистов Серебряного века (Мережковских, Ивановых, Блока). В данном случае нас совершенно не интересует характер сожительства Маяковского с четой Бриков (замечу только в скобках, что лучше все же молчать, чем врать, предлагая отечественному читателю идеализированную версию, а за рубежом и в близком кругу ровно наоборот, как то делала Лиля Юрьевна). Интересует нечто другое.

Есть загадки мнимые, вроде такой: отчего застрелился Маяковский? Да оттого, что был самоубийцей, и пытался сделать это еще в молодости, и с Лилей они вырывали друг у друга из рук револьвер с той же целью за много лет до рокового выстрела. Не говоря о том, что автор «Облака в штанах» после написания чудовищно бездарных конъюнктурных пьес и вступления в одиозную Российскую ассоциацию пролетарских писателей (РАПП) просто обязан был пойти и повеситься.

Но есть загадки посерьезнее: какой бес мог заставить автора чрезвычайно талантливых и порой гениальных произведений в течение целого десятилетия извергать из себя несусветную мертвечину и халтуру? Или Маяковский не был поэтом? Так ведь был – в начале, в самом конце и крайне редко – посредине.

Нечто похожее произошло с Артюром Рембо, разбуженным Парижской коммуной, с семнадцати до девятнадцати лет писавшем гениальные стихи, а затем занявшимся работорговлей в Африке с целью сказочно разбогатеть и кончившим жизнь в тридцать семь лет, как и Владимир Маяковский. Кстати, Маяковский по силе жизнеотрицания до революции был нашим первым «проклятым» поэтом (как Бодлер, Лотреамон и Рембо, отчасти Байрон, Эдгар По и Лермонтов), а в советский период сделался почти «совбуром» (советским буржуем) и уж во всяком случае «совписом»-строчкогоном – с автомобилем «рено», отдельной квартирой, дорогой одеждой и едой-питьем, заграничными поездками и даже личным огнестрельным оружием для защиты от уличных грабителей.

И Брики немало потрудились, чтобы «правильно» ориентировать поэта, распознав в нем мазохистские наклонности (следствие женского воспитания). Осип несомненно превосходил его интеллектом, являясь идеологом и теоретиком левого фронта искусств и одним из пионеров формального метода в литературоведении. Но куда беззащитнее поэт оказался перед Лилей – из-за женского сердца, вставленного по ошибке в грудь великанского мальчика. Вертится дурацкая строчка откуда-то: подошла, увидела мальчика – отобрала сердце. Это о них. Маяковского Лиля так и не отпустила, но вернулась к Осипу – они были одной породы, а Маяковский был лишь временным гостем из другого мира в их браке. Это Лиля через пять лет после гибели Маяковского, написав письмо Сталину, добилась провозглашения его лучшим поэтом советской эпохи и до самой смерти получала гигантские потиражные от изданий и переизданий его произведений. И это ей принадлежит самая экзотическая, «женская» версия самоубийства Маяковского – поэт пугался появления морщин и наступления старости и оттого сам поспешил уйти на пороге старения. Между прочим, она также покончила с собой уже в глубокой старости – отравилась газом, сломав шейку бедра.

Брики изо всех сил старались все ближе знаться с высокопоставленными чекистами и чиновниками, играть все более заметную роль в советской культурной политике 1920-х годов – и Маяковский в этой социальной игре на повышение выполнял роль козырного туза и основного добытчика средств. Социальная революция, которую футуристы предчувствовали и призывали, свершилась, продлив на десятилетие физическое существование Маяковского, но приведя его к творческому бесплодию из-за потери профессиональной ориентации и перепроизводства риторики на злобу дня. Маяковскому жизненно необходимо было чему-то отдаваться – не любви, так работе, не поэзии, так пропаганде, – и долгое время ему удавалось сочетать свой утопический романтизм с материалистическими взглядами вульгарнейшего толка, не доводя дело до невроза. И все же поэт в Маяковском не позволил человеку одержать полную победу над собой и прикончил его в конце концов.

Маяковский: я – поэт, этим и интересен («Я сам»).

Чехов: никто не хочет любить в нас обыкновенных людей (в частном письме).

Мы здесь пытаемся всего лишь учесть оба эти пожелания.

К Чехову у Маяковского было особое, почти братское отношение. Перед Первой мировой войной бытовало мнение, что искусство «очеховилось» и разночинская Россия «очеховела». А Маяковский, сам выходец из неимущих слоев населения, видел и ценил другого Чехова – без пенсне, труженика и новатора. В статье 1914 года «Два Чехова» он писал: «В спокойную жизнь усадеб ворвалась разноголосая чеховская толпа адвокатов, акцизных, приказчиков, дам с собачками […] все эти Курицыны, Козулины, Кошкодав-ленки. Старая красота затрещала, как корсет на десятипудовой поповне». Маяковского и его единомышленников раздражала условная красота современного изоискусства, тепличный и эпигонский характер большей части литературы Серебряного века. Они не узнавали в них ни себя, ни окружающей жизни.

В поэзию, где доминировало сладкоголосое романсовое начало, Маяковский пришел как художник-плакатист (отсюда, кстати, графический образ его стихотворений – построение строк лесенкой), как человек со стороны, чужак. И неожиданно это сработало. Первые его стихотворения больше напоминают картины, чем песни.

Затем Маяковский начал пробовать голос – и грубый голос его поэзии также поразил всех новизной звучания. Нечто такое периодически случается в круговороте жизни и искусства. «Хрипун, удавленник, фагот» в комедии «Горе от ума» (некоторые русские офицеры после победы в войне с Наполеоном принялись мужественно хрипеть, и мизантропа Грибоедова это веселило), «агитатор, горлан, главарь» (как сам себя характеризовал Маяковский), сдавленное горло и резкая интонация Высоцкого и его подражателей – все это родственные явления внутри одной традиции, исчезающей и возвращающейся.