Затем пламя, охватившее его, сжалось до размеров яркой красной точки в сознании и погасло. На мгновение он оказался в полной, непроглядной темноте. Вибрирующие звуки вертолетных винтов над головой удалились в небо и исчезли. Он почувствовал резкую боль в груди, словно осколок стекла пробирался через ткани вокруг его легких. Его ладони пульсировали и казались слишком большими для его запястий, но он не понимал, где находится и что делает. Он несколько раз моргнул и увидел Вулси, лежащего у его ног, и девушку, стоявшую на веранде, дрожащую от шока и страха.

Клет наклонился, сорвал свою рубашку с торса Вулси и бросил ее на грядку.

— Ну вот, — сказал он, пытаясь восстановить дыхание, — и этот вопрос мы решили. В следующий раз, когда я скажу тебе снять мою рубаху, лучше сразу снимай. Налицо отсутствие класса и взаимоуважения.

— О, сэр, зачем вы это сделали? — всплеснула руками девушка-вьетнамка.

— Есть у меня одна проблема, Майли. Терпеть не могу, когда парни вроде Вулси прикидываются американцами и говорят от имени нас всех. Ты милая девочка, и тебе не обязательно потакать этому извращенцу. Завтра к тебе приедут несколько милых дам. А пока что держись подальше от Вулси. Вот моя визитка. Если он хоть пальцем к тебе прикоснется или попытается заставить тебя делать то, чего ты не хочешь, позвони вот по этому мобильному номеру.

Он завел «кадди» и отправился вниз по Сент-Чарльз, кашляя кровью на руль и приборную панель. Трамвай, громыхая, катился рядом с ним, кондуктор с лицом скелета под черной лакированной фуражкой смотрел вдаль пустым взглядом из пустых глазниц, напоминающих темные, глубокие пещеры.

Гретхен Хоровитц никогда не любила утро. Праздные люди на побережье южной Флориды, может, и просыпались под пение птиц, морской бриз и солнечные блики на голубовато-зеленых волнах, но ей рассвет приносил лишь одну нескончаемую эмоцию — непреходящее ощущение утраты и личной вины, сопровождаемое несгибаемым убеждением в том, что она нечиста. Маленькой девочкой она усердно мылась с головы до ног мочалкой, пока вода в ванной не становилась серой и холодной, но так и не чувствовала себя чистой. После мытья она на коленях скребла ванну, снова и снова поливая фарфоровую поверхность водой, в страхе, что микробы, которые она с себя смыла, вновь повстречаются ей, когда придет время снова принимать ванну.

В средних классах школы она узнала, что есть и иные способы решать проблемы, с которыми не хотел связываться ни один детский психолог. Сразу после перерыва на обед первая кабинка в женском туалете была самым популярным местом для тех, кто желал обрести самых разнообразных фармацевтических друзей, зажигающих в мозгу свет, который горел в голове весь день независимо от погоды. Школьный день пролетал, словно размытое видение, словно белый шум на краю сонного сознания, прекращающийся со звонком в три часа пополудни. Будние вечера протекали сами собой, и ей не нужно было утруждаться мыслями, выходящими за пределы ее маленького мирка. Она воровала продукты из «Винн-Дикси» или сидела одна в пустом кинотеатре, торчала в публичной библиотеке или курила травку с футболистом из старших классов на заднем сиденье его автомобиля. Когда темнело, она забиралась под покрывало на своей кровати и старалась не слушать звуки оргазмов, которые ее мать имитировала со своими ухажерами. Это было нетрудно.

Но рассвет становился настоящим проклятием. Ощущения, сопровождавшие каждый восход солнца, нельзя было назвать болью, потому что они не имели острых краев. В действительности Гретхен просыпалась с чувством, больше всего похожим на кражу. Когда солнце приподнималось над горизонтом, ее чувства словно оставались в ловушке сна, а кожа при прикосновении казалась обескровленной и мертвой. Ее душа, если она у нее, конечно, имелась, была словно сделана из картона. Темнота постепенно покидала комнату, и ее глаза различали школьную форму, висящую на вешалке в шкафу, замечая отсутствие чего-либо ценного, а взгляд падал на расческу на прикроватной тумбочке, которая всегда выглядела нечистой. Гретхен ждала, пока солнечный цвет выжжет все тени из ее комнаты и каким-то непостижимым образом переопределит ее содержимое. Но она знала, что тени — это ее друзья и что предстоящий день не сулил ничего, кроме пылающих бликов, напоминающих ей разбитое зеркало. Она знала, что ее никто не любит, и тому есть причина: девочка по имени Гретхен Хоровитц была невидимой, и ни один человек на земле, включая футболиста-старшеклассника, препровождавшего ее руку себе на пах всякий раз, когда они оставались одни, не знал, кто она, откуда и чем зарабатывает на жизнь ее мать, и что делали с ней мужчины, которых боялись даже полицейские.

Гретхен Хоровитц принадлежало лишь имя на свидетельстве о рождении, и больше ничего. Ее детство не было детством и не поддавалось рациональному осмыслению. Та пуповина, что связывала ее с остальным человечеством, была разрезана и перевязана многие годы назад. Фантазии — это времяпрепровождение для дураков, заполненное лицами, она променяла бы их на воющие греческие маски, если бы ей довелось снова делать это. Утро — это лишь плохое время, и оно может пройти, если не позволить ему вонзить в тебя свои безжалостные крюки.

В девять утра во вторник Гретхен отправилась в Лафайетт и купила видеокамеру, микрофонную удочку, осветительный набор и стабилизатор для камеры. Затем она взяла обед на вынос в «Толстом Альберте» и отправилась в парк возле университета. Посреди деревьев в лучах солнца поблескивал мутноватый пруд, на поверхности которого дремали утки, неподалеку раскачивались детские качели, окруженные столиками для пикников, а в пересохших руслах ручьев между дубами в листве играли дети. В 11:16 утра Гретхен уселась за деревянный стол в лучах солнца и принялась за обед. Через сорок четыре минуты утро заканчивалось, и она могла пересечь эту полуденную черту.

Поначалу она не обратила особого внимания на семью, которая зашла в парк с улицы и присела за столик у пруда. Мужчина был загорелым, черноволосым, одетым в джинсы и рабочую обувь. У его жены было круглое крестьянское лицо, обрамленное дешевым голубым шарфом, а с плеча свисал ситцевый кот с ошейником на шее и поводком. На ее лице не было и тени косметики, и казалось, что она видит этот парк впервые. Внимание Гретхен привлек скорее ребенок. У него были светло-золотистые волосы, не сходящая с лица улыбка и алый румянец. Он пытался ходить, но постоянно падал, заливисто смеясь над своей неуклюжестью, снова вставал, ковылял по траве и вновь оказывался на земле.

Семья принесла с собой обед в бумажном пакете. Женщина разместила на газете банку чая со льдом и три бутерброда с арахисовым маслом и вареньем, разрезав два из них пополам, а третий на четыре части для ребенка. Она испачкалась вареньем, попыталась вытереть руки о бумажный пакет, но затем отказалась от этой идеи, сказала что-то своему мужу и направилась к туалету, шелестя листьями в тени дубов. Муж зевнул, положил голову на руку, зафиксировав пустой взгляд из-под полуприкрытых век на качелях, и спустя мгновение опустил голову и заснул. Гретхен посмотрела на часы. Был без восьми минут полдень.

Она доела обед и взглянула на университетский городок на противоположной стороне двухполосного шоссе, отделявшего его от парка. Со стороны спортивной площадки доносились звуки оркестра, репетировавшего какой-то марш. Солнце, пробивавшееся сквозь кроны дубов, было таким же ослепительно желтым, как и качели, и его свет на мгновение ослепил ее. Гретхен обернулась и бросила взгляд на столик, где сидел мужчина и его маленький сын. Ребенок исчез.

Гретхен резко встала со скамейки. Мать ребенка еще не вернулась из туалета, а ее муж спал крепким сном. Холодный ветер дул сильными порывами, поверхность пруда подернулась рябью в лучах солнца. Утки копошились в камыше у берега, жадно поглощая хлебные корки, окруженные пеной, бумажными стаканчиками и прочим мусором. За дощатым столом, где сидел отец ребенка, Гретхен разглядела малыша, неуклюже приближающегося к кромке воды вниз по насыпи у пруда. Девушка бросилась за ним, и в следующее мгновение он упал.