Я зачехлил свой пистолет и только сейчас заметил, что мое лицо и руки были в крови. Легковушки и внедорожники буднично объезжали мой пикап, как если бы у меня спустило колесо. Солнце ярко светило через длинные руки деревьев над моей головой, ветер колыхал гортензии и каладиумы в раскинувшемся вокруг меня саду, а спокойствие и нормальность дня, похоже, не были никоим образом нарушены теми, кто спешно уезжал от этого места. Я сел на каменную скамейку у ворот, ведущих к бассейну, и достал сотовый телефон. Мои руки дрожали так сильно, что набирать «911» мне пришлось большим пальцем.

Где-то вдалеке Джимми Клейтон пел «Это просто сон». Я заметил Варину Лебуф в купальнике, направляющуюся в мою сторону, ее сандалии на высокой платформе цокали по плитке. Она опустилась на одно колено передо мной и стряхнула осколки стекла с моего лица и рук. Затем она посмотрела на меня тем взглядом, которым, я уверен, она обезоруживала любых ухажеров. У нее были карие глаза, наполненные теплотой, блеском и энергией, а выражение лица было столь искренним, столь полным заботы о твоем благополучии, что ты был готов на все ради нее.

— О, Дэйв, эти люди поубивают даже своих матерей. Для них нет границ. Думаю, здесь речь идет о миллионах. Не будь же ты таким глупым, — проговорила она.

У бассейна работала стереосистема, ветер касался поверхности воды, оставляя на ней легкие волны, и шелестел ветвями пальмовых и банановых деревьев, раскачивая цветущую орхидею в цветочном горшке. Голос Джимми Клейтона, казалось, доносился из самого 1958 года, и мне на минуту показалось, что я снова был там, с ним, во времена школьных танцев и музыкальных аппаратов в придорожных кафе, когда весна казалась бесконечной и все мы думали, что будем жить вечно. Я вытащил осколок стекла из брови и почувствовал ручеек крови на щеке. Варина вытерла кровь салфеткой и откинула волосы у меня с глаз.

— Дэйв, и твое везенье когда-нибудь закончится, — сказала она.

— Да, но не в этот раз, — ответил я.

Через пробоину в живой изгороди я вернулся на улицу, завел свой грузовичок и убрал его с дороги на парковку. Я знал, что максимум через пять минут сюда заявится полиция Лафайетта и все возможности опросить Варину будут потеряны. Она надела халат и села за столик у бассейна перед большой порцией мороженого, таявшего в лучах отражавшегося от стеклянного стола солнца.

— Кто в меня стрелял? — спросил я.

— Мне откуда знать? — ответила она.

— Давай только без дураков.

— Ты напугал моего отца. У тебя не было никакого права так поступать.

— Никто не может напугать твоего отца, скорее наоборот. Он карьеру себе сделал на запугивании беззащитных людей.

— Я не имею в виду тебя лично, я имею в виду то, чем ты занят. Пьер путался с семейкой Джиакано. На каком уровне — я не знаю. Но я знаю, что он боится, так же, как боится мой отец.

— Джиакано пришел конец тогда, когда Диди Джи отправился на тот свет. Все остальные члены этой семейки — бездарные тупицы, которые пиццу не могут разрезать без инструкции. У твоего отца есть свои пороки, но не думаю, что страх перед семьей Джиакано входит в их число.

— Мой адвокат занимается моим разводом с Пьером. Я не знаю всего, во что он вляпался. Мой адвокат сказал, что, быть может, мне нужно быть поосторожнее с моими молитвами, в плане того, что я в итоге смогу получить или не получить при разводе.

— А вам с Пьером разве не принадлежит какая-то служба электронной или там безопасности?

— Не совсем так. Половина компании принадлежит Пьеру и моему отцу. Остальные акции несколько лет назад выкупил один международный конгломерат. Я вообще занялась-то этим бизнесом, только чтобы создать рабочее место отцу.

Ее слова несколько расходились с тем, что я знал о ней. Она закончила государственный университет Луизианы по специальности «инженер электронных систем» и с момента окончания учебы работала в сфере высокотехнологичных электронных систем безопасности.

— То есть твой адвокат думает, что у Пьера могут быть связи с нехорошими людьми?

— По меньшей мере, некоторые из них. Он вырос в округе Святой Марии. Тогда, в 70-е годы, семья его матери выбрасывала людей из предоставляемого компанией жилья даже за то, что кто-то побеседовал с представителями профсоюзов. Что в них всех интересного, включая Пьера, так это то, что они ни на секунду не сомневаются в своей правоте. Ничто не вызывает у них чувства вины, даже супружеские измены, — Варина посмотрела мне прямо в глаза.

— Ты говоришь о Пьере?

— Чтобы у тебя не возникало никаких там идей, я ему отомстила. Я каялась на исповеди в моей церкви, и это было нелегко, но я рада, что облегчила душу.

— А его дед играет в этом какую-нибудь роль?

— Я вообще не знаю, что он из себя представляет. Я всегда старалась держаться от него подальше.

— А в чем проблема?

— Во всем. В его глазах. В том, с каким оскалом он смотрит на тебя. Однажды старик подошел ко мне сзади и прикоснулся к шее. Он сказал, чтобы я не двигалась с места, что у меня якобы пчела в волосах, а после этого прижался ко мне всем телом. Это было отвратительно. Я рассказала Пьеру об этом, но он заявил, чтобы я не придумывала.

Если честно, мне совсем не хотелось слышать еще хоть слово о старике или о проблемах Варины с ним.

— Имена Ти Джоли и Блу Мелтон тебе о чем-нибудь говорят?

— Нет, кто это?

— Девушки из Сент-Мартинвилла. Одна пропала, вторую нашли в глыбе льда.

— Я читала об этом, — Варина покачала головой, пытаясь собраться с мыслями, — а как это связано со мной, с Пьером и его дедом?

— Я думаю, Ти Джоли позировала для одной из картин Пьера.

— Сомневаюсь, чтобы он пользовался моделями. Я вообще не думаю, чтобы он кого-нибудь рисовал. Он — пустышка.

— Извини, не понял.

— Его талант — это клейкая лента для ловли мух. Какие-то фрагменты работ других авторов застревают у него в голове, он наносит их на холст и называет своим произведением. Каждый раз, когда в город приезжает настоящий художник, Пьер внезапно исчезает в одной из своих берлог. Он помешан на сексе, но никак не на искусстве. Вот был бы он художником, зачем ему здесь торчать? Разве ему не нужно было бы жить в Нью-Йорке или Лос-Анджелесе? Что, в Кротц-Спрингс, Луизиана, есть художественная галерея?

— Ну-ка, повтори.

— Пьер — урод. Не хочу углубляться в детали, скажу только, что нашу супружескую кровать нужно было в форме распятия заказывать. Я вообще не знаю, зачем все это тебе говорю. Похоже, ничего у тебя в голове не откладывается.

Я смотрел на нее пустым взглядом, отчасти восхищаясь ее способностью контролировать беседу и манипулировать собеседником. Но вот на парковку въехала первая патрульная машина полицейского управления Лафайетта, за ней последовал автомобиль шерифа, а по противоположную сторону живой изгороди у обочины припарковался второй полицейский патруль. Пытаясь не растерять все свои мысли (что было совсем не просто после беседы с Вариной Лебуф), я попытался запечатлеть в памяти все, что она мне рассказала. Она была умна, и смотреть на нее было одним удовольствием. Ее утонченные черты лица, мягкий рот и искренность в глазах заставляли усомниться в правильности своего выбора как счастливо женатых мужчин, так и принявших обет безбрачия. Я понимал, что ей удалось ловко увести разговор от темных дел ее мужа в сторону того, насколько было ужасно быть его женой. Я не знал, соответствовало ли истине ее описание сексуальных привычек ее мужа, но в одном нужно было отдать ей должное: Варина могла сплести золотую паутину и заманить внутрь свою жертву, обволакивая ее беспомощную сущность своими глазами и сердцем, и жертва ни на минуту не пожалела бы о том высшем наслаждении, которое испытывала в этой ловушке.

— Когда закончишь дела с местными копами, забегай, поедим мороженого, — предложила она.

— А я еще что-нибудь узнаю?

— Всякое может произойти.

— Не могла бы ты это повторить?