Если вам доводилось знавать очень богатых людей, а под очень богатыми я подразумеваю тех, кому принадлежат несколько домов, скорее напоминающих дворцы, и кто имеет столько денег, сколько среднестатистическому люду даже представить себе сложно, вы, вероятно, чувствовали себя после общения с ними так, словно вас каким-то образом уничижили, принизили и обесценили. Похоже на слишком тесные отношения с представителями театрального бомонда, проповедниками или политиками, которые убедили нас в том, что их предназначение — это увести нас подальше от самих себя.

Если же вы проведете с очень богатыми людьми много времени, то быстро поймете, что, несмотря на свои деньги, многие из них скучны и неостроумны. Их вкусы зачастую поверхностны, а интересы пусты и сконцентрированы только на себе, любимых. Большинству из них не нравятся кинофильмы, они не читают содержательных книг и не проявляют никакого интереса к тому, что не имеет прямого влияния на их жизнь. Их разговоры прозаичны и сводятся к мелочам повседневного существования. Люди же, которые обслуживают их столики в ресторанах, полируют и водят их машины, ухаживают за их газонами и садами, не представляют собой ничего больше, нежели абстракции без фамилий или историй, заслуживающих их драгоценного внимания. Труд, пот и страдания масс для них — это барахло невежественного мрака старых дней, которым место в книгах Чарльза Диккенса и которые не имеют ничего общего с современной эрой. В мире очень богатых людей тупость, быть может, и не достигает уровня добродетели, но уж точно зачастую является нормой.

Но самое удивительное во многих из тех, кто обладает огромными состояниями, заключается в их базовом допущении, на фундаменте которого они строят свои жизни: они искренне верят в то, что другие люди обладают той же ненасытной жаждой денег, что и они, и что другие люди сделают все, лишь бы до них добраться. В их культуре понятия манер, морали и денег не отличить друг от друга. Мраморные полы и витые лестницы домов, принадлежащих богатым, как и массивные люстры, освещающие их коридоры, редко имеют что-либо общее с физическим комфортом. Подобные предметы для них — словно иконы, словно исполнение некоего обета, рано или поздно превращающиеся в подношение божеству, с которым они сами себя отождествляют.

Британского нефтяного предпринимателя Хьюбера Доннели можно было бы назвать эмиссаром богатеев, хотя при этом его и нельзя было бы назвать лицемером. В девять утра в четверг он лично явился ко мне в офис. Если он и преступал закон, а я так полагаю, что преступал, то храбрости ему было не занимать. Он пришел один, без адвоката, в логово дракона, и выложил все начистоту.

— Я хочу, чтобы вы и мистер Персел работали на нас, — сказал он, — вам придется ездить в командировки, но летать вы будете первым классом или на частных самолетах, останавливаться будете только в лучших отелях. Вот начальное предложение.

Он положил листок бумаги на мой ежедневник на столе. На бумажке было написано: 215000.

— Это на испытательный срок, — добавил Доннели, — через шесть месяцев вас ждет значительная прибавка.

— Это большие деньги, — заметил я.

— Вы их заработаете.

— На моем месте только дурак откажется от такой возможности.

— Обговорите это со своей семьей. Вас никто не торопит.

Он был одет в темно-синий костюм и рубашку оловянного цвета. Прическа была безупречной. Но я не мог оторвать глаз от проваленных щек и кожи, висевшей под его челюстью.

— Ведь вы уже знаете, что впустую теряете время, правда? — спросил я.

— Вероятно.

— И все же вы пришли.

— Приходится ходить здесь и там и выполнять свои небольшие обязанности. Думаю, вы знаете, о чем я говорю.

— Давно общались с Ламонтом Вулси?

— Между нами нет дружеских отношений.

— Я слышал, кто-то ему здорово надавал.

— Вулси умеет провоцировать людей.

— Когда-нибудь слышали о парне по имени Озон Эдди Мутон?

— Нет, кажется, нет.

— В округе Святого Бернарда в багажнике сожженной машины недавно были обнаружены два тела. Я слышал, жар был такой, что у них даже зубы расплавились.

Я наблюдал за его глазами, но он даже не моргнул. В них сквозило почти что вечное просветление. Они были свободны от вины, беспокойства и каких-либо чаяний. Они напомнили мне голубую воду в солнечный день или же глаза странствующих проповедников, утверждающих, что пережили перерождение.

— Если бы вы работали на нас, подобные вещи вас бы не беспокоили, — произнес он. — А почему бы не попробовать? Вы производите впечатление человека с классическим образованием. Как солдату, вам доводилось ходить по стопам британцев и французов, и вы знаете, как все выйдет в конце концов. Неужели вы хотите всегда охотиться за объедками со столов богатеев? Вам действительно нравится быть частью системы, которая взращивает среди своего народа пороки, такие как азартные игры, и утихомиривает бедноту хлебом и зрелищами?

— Парни, погибшие на той буровой вышке, однажды найдут вас, мистер Доннели.

— Когда у нас кончаются аргументы, мы прибегаем к библейским проповедям?

— Думаю, вам больше повезет с каким-нибудь мертвецом, чем со мной. Мертвецы ходят, где хотят. Они садятся на край вашей кровати по ночам и стоят позади вас в зеркале. Если они нашли вас, они никогда не успокоятся. И знаете, что в них самое плохое?

Доннели улыбнулся и не ответил.

— Когда придет ваше время, они будут вас сопровождать, и, поверьте, они вряд ли отведут вас в хорошее место. Мертвецам не свойственно милосердие.

И вдруг он сделал что-то, чего я никак от него не ожидал. Доннели наклонился надо мной, облокотившись локтями о мой стол.

— А ведь когда-то я тоже был как вы, пытался навязать свою мораль всему миру. Я побывал и в Судане, и в Ливии, и в Таджикистане, в Руанде и Конго. Я не мог смотреть, как крестьян по голову закапывают в землю, а потом сносят им эти головы грейдерами, как женщинам на обочине вспарывают животы мачете. Но я научился, как с этим жить, как, я уверен, научились и вы, и мистер Персел. Не смывайте свои грехи за чужой счет, мистер. Это безвкусно и дешево, это недостойно солдата и знающего человека.

— Мне с Клетом Перселом нечего вам дать.

— Детектив Робишо, перейдя не тот Рубикон, оказываешься в суровой и непредсказуемой среде. Это не та страна, где можно надеяться на доброту незнакомцев или тех, кто кажутся вам друзьями. Понимаете, к чему я клоню?

— Абсолютно нет, — ответил я.

— Очень жаль. Я думал, что вы более восприимчивый человек. Всего хорошего, — заключил он.

Гретхен Хоровитц не слишком-то удавались эмоции, требовавшие доверия или послабления ее оборонительной системы. Ее программа всегда была проста: первое, никогда не давай другим возможности причинить тебе боль; второе, если люди не понимают твоих предупредительных знаков, научи их сожалеть о своих поступках; и, третье, не позволяй мужчине забраться тебе в голову с тем, чтобы затем залезть под юбку.

Разговор же с самой собой о Пьере Дюпре поднял на поверхность проблемы, с которыми она ранее никогда не сталкивалась. Чем больше она о нем думала, тем большей силой и властью она его наделяла. Чем больше она старалась вытолкнуть его из своих мыслей, тем больше уверенности в себе она теряла. С шестнадцатилетнего возраста Гретхен Хоровитц никогда не убегала от проблем. Она могла бы сказать, что и не боялась, или, по крайней мере, никогда не позволяла страху помешать ей делать то, что она делала. До этого момента. Она, очевидно, теряла контроль, хотя была уверена, что этого с ней больше никогда не приключится. Она чувствовала слабость, волнение и стыд, чувствовала себя нечистой и старалась не смотреть на себя в зеркало. Может, в глубине души она всегда мечтала оказаться в руках большого, сильного и привлекательного мужчины, богатого, образованного и хорошо одевающегося? В данном случае разговор шел о мужчине, который чуть не сломал ей пальцы, сжав их в своей ладони. Быть может, внутри нее жил другой человек, кто-то, чья самооценка была настолько низкой, что ее привлекал тот, кто причинил ей боль?