Сталин формально следует принципам Ялтинской конференции, которые, безусловно, были растоптаны румынами. Тем не менее мне бы очень не хотелось в такой степени подчеркивать этот вывод, чтобы Сталин мог сказать: „Я не препятствовал вашим действиям в Греции. Почему же вы не хотите предоставить мне такую же свободу действий в Румынии?“

Это снова привело бы к сравнению целей его действий и наших. И ни одна сторона не может убедить другую в своей правоте. Учитывая характер моих личных взаимоотношений со Сталиным, я уверен, что для меня было бы ошибкой в данный период вступать на путь споров»[467].

Не захотели ни Черчилль, ни Рузвельт осудить Сталина и тогда, когда узнали об арестах в Польше. Все их внимание тогда оказалось прикованным к завершению боевых действий на территории Германии. А затем все затмила эйфория, порожденная встречей на Эльбе, взятием Берлина, подписанием акта о безоговорочной капитуляции. Победа с ее долгим и тяжким, обильно политым кровью путем к ней, отодвинула на задний план, хотя и на довольно короткий срок, все остальное.

Правда, в конце марта Черчилль все же решил посоветоваться с Рузвельтом. Уточнить — «Не настал ли момент направить нам обоим послание Сталину по вопросу о Польше?». Но американский президент счел время для того еще неподходящим. Предложил отложить совместный демарш. Ненадолго. Ответил 6 апреля: «Мы не должны допускать, чтобы у кого-то сложилось неверное представление, будто мы боимся. Буквально через несколько дней наши армии займут позиции, которые позволят нам стать „более жесткими“, чем до сих пор казалось выгодным для участия в войне»[468].

Внезапная смерть Рузвельта 12 апреля не повлияла на доверительные отношения глав Великобритании и США, на их стремление согласовывать — что, как и когда следует предпринимать для сдерживания Сталина. В немалой степени послужила тому позиция госдепартамента, выраженная в меморандуме Гарри Трумэну, ставшему президентом и нуждавшемуся в своего рода подсказке. Глава американского внешнеполитического ведомства, Стеттиниус, разъяснял: «Соединенное королевство. Политика м-ра Черчилля основывается, прежде всего, на сотрудничестве с Соединенными Штатами. Вместе с тем базируется она и на сохранении единства трех великих держав, но британское правительство уже демонстрирует растущее опасение Россией и ее намерениями… Советский Союз. После Ялтинской конференции советское правительство придерживается твердой и бескомпромиссной позиции по большинству вопросов, возникающих в наших отношениях. Наиболее важные среди них польский вопрос, выполнение крымских соглашений на освобождаемых территориях, договоренности об обмене освобожденными военнопленными и гражданскими лицами, конференция в Сан-Франциско…»[469].

Потому-то Трумэн и поспешил последовать совету Черчилля. Сделал то, что не успел Рузвельт. Уже 18 апреля главы США и Великобритании направили Сталину самое, пожалуй, жесткое за все четыре года войны совместное послание. Разумеется, посвященное польской проблеме — «с тем, чтобы не было недоразумений в связи с нашей позицией по этому вопросу». Фактически ультимативно потребовали «немедленно» пригласить в Москву для запланированных в Ялте переговоров о формировании правительства национального единства представителей трех политических группировок. Сделать это обязательно: «для того, чтобы предотвратить крушение, со всеми неисчислимыми последствиями, наших усилий разрешить польский вопрос»[470].

Как показал ответ Сталина, прогноз, сделанный Кессиди в ноябре 1944 года, начинал сбываться. Но пока отчасти — применительно только к внешней политике. Иосиф Виссарионович действительно стал проводить «умеренно-консервативный» курс, если понимать под ним стремление добиваться любыми способами собственных целей, далеко не всегда совпадающих с теми, что преследовали его союзники. Поступал не менее решительно и безоглядно, нежели Черчилль или Рузвельт в Западной Европе. Ставил у власти, всячески поддерживал, и притом вполне открыто, верные Советскому Союзу режимы в Польше и Румынии. В основных сопредельных странах, призванных, по замыслу Сталина, способствовать обеспечению национальной безопасности СССР, стать потому зоной его жизненных интересов. Закреплял юридически, на десятилетия, союзами о дружбе и взаимопомощи с ними. Поначалу, естественно, с Польшей — 21 апреля. А заодно, использовав предоставившуюся возможность, с Югославией — 11 апреля.

24 апреля Сталин решительно и твердо объяснил Трумэну и Черчиллю мотивы своего поведения: «Польша граничит с Советским Союзом, чего нельзя сказать о Великобритании и США. Вопрос о Польше является для безопасности Советского Союза таким же, каким для безопасности Великобритании является вопрос о Бельгии и Греции.

Вы, видимо, не согласны с тем, что Советский Союз имеет право добиваться того, чтобы в Польше существовало дружественное Советскому Союзу правительство, и что советское правительство не может согласиться на существование в Польше враждебного ему правительства. К этому обязывает, кроме всего прочего, та обильная кровь советских людей, которая пролита на полях Польши во имя освобождения Польши. Я не знаю, создано ли в Греции действительно представительное правительство и действительно ли является демократическим правительство в Бельгии. Советский Союз не спрашивали, когда там создавались эти правительства. Советское правительство и не претендовало на то, чтобы вмешиваться в эти дела, так как оно понимает все значение Бельгии и Греции для безопасности Великобритании».

Не удержался Сталин в своем ответе и от того, чтобы подчеркнуть появившийся разлад в прежних отношениях. «Надо признать, — писал он, — необычными условия, когда два правительства — Соединенные Штаты и Великобритания — заранее сговариваются по вопросу о Польше, где СССР прежде всего и больше всего заинтересован, и ставит представителей СССР в невыносимое положение, пытаясь диктовать ему свои требования. Должен констатировать, что подобная обстановка не может благоприятствовать согласованному решению вопроса о Польше»[471].

И все же, тщательно взвесив все возможные последствия прекращения, даже временного ослабления налаженных отношений с Вашингтоном и Лондоном, Сталин вынужден был пойти на определенные уступки, явно смягчив свой натиск. Сделал это ради того, чтобы не потерять главную позицию, занятую за годы войны — одного из трех вершителей судеб мира. Позицию, которую очень легко можно было утратить на конференции в Сан-Франциско.

При окончательном определении устава ООН, то есть принципиально новой политической структуры, призванной обеспечить координацию международного сотрудничества на весьма продолжительный срок, развернулась изощренная дипломатическая борьба. Четко и недвусмысленно обозначился переход от прежнего, хорошо изученного, успешно использовавшегося Сталиным и Молотовым механизма принятия решений по всем вопросам консенсусом, к новому, непредсказуемому. К процедуре открытого голосования, при которой СССР не мог даже надеяться на поддержку большинства Генеральной ассамблеи. Органа, по замыслу США и Великобритании, должного стать основным для ООН.

Причина такого устремления разгадывалась просто. Англо-американский блок мог располагать, как минимум, поддержкой половины из 50 стран, весною 1945 года и составивших объединенные нации. 25 голосами: их собственными, пятью — британских доминионов и 18 — латиноамериканских стран (сложность для Вашингтона представляло возможное поведение только Аргентины, где у власти находился его непримиримый противник Хуан Перон). А если учесть, что скорее всего блок по принципиальным проблемам будут поддерживать и шесть западноевропейских стран — Франция, Бельгия, Нидерланды, Люксембург, Дания, Норвегия, то складывалось твердое постоянное большинство в 31 голос. Советскому Союзу приходилось довольствоваться только тремя — собственно своим, СССР, Белорусской ССР и Украинской ССР, да надеяться еще на два — Чехословакия и Югославии.