Боевые действия в Европе практически завершились. Единственной, грозной и непредсказуемой силой на континенте оставалась нацистская Германия. И поэтому советское руководство вынуждено было немедленно отреагировать на новую, неожиданную для себя ситуацию. Предусмотреть все, в том числе и такой возможный поворот событий, как отказ Берлина от пакта, бросок вермахта в «сферу интересов» СССР. Довольно скоро подобное опасение частично подтвердилось: 19 сентября немецкие войска вошли в Румынию, а 21 — в Финляндию.

Поэтому лишь 16 июня, уже после падения Парижа, после первой попытки главнокомандующего французскими вооруженными силами генерала Вейгана капитулировать, в Кремле приняли окончательное решение. Молотов вручил вызванному в НКИД послу Эстонии ноту откровенно ультимативного характера. Требовавшую безоговорочно и незамедлительно от Таллинна согласиться на размещение дополнительных частей Красной Армии. Сутки спустя аналогичные ноты передали также послам и Литвы, Латвии. Но это уже был чисто символический жест — в те самые часы советские дивизии перешли границу трех Прибалтийских республик без согласия на то их правительств. А 26 июня схожую по содержанию, но более резкую по тону ноту вручили и послу Румынии. В ней предложили в течение 48 часов очистить от румынских войск территорию незаконно оккупированной еще в 1918 году Бессарабии, а заодно и Северной Буковины. 28 июня, как и предусматривалось, Красная Армия заняла Кишинев и Черновцы.

Действуя таким образом, советское руководство продолжало опасаться негативной реакции Европы. Ожидало демаршей, резких протестов, выражения категорического несогласия с проведенной акцией. И даже объявления войны, при этом в равной степени и Великобританией, и Германией. Состояние крайней тревоги, напряженности, готовность к самым трагическим сообщениям косвенно отразились в одобренном 25 июня ПБ тексте указа ПВС СССР о переходе с 7-часового на 8-часовой рабочий день, с шестидневки на традиционную неделю, что сокращало число выходных с пяти до четырех в месяц, о запрещении по собственному желанию увольняться либо переходить на другую работу. Более яркое ощущение предгрозового затишья передал другой документ, утвержденный ПБ в тот же день: «Обращение ВЦСПС», подготовленное для объяснения советским гражданам причин появления указа, ущемляющего права трудящихся. В «Обращении» вполне откровенно, не скрывая наихудшего исхода развития событий, отмечалось:

«Капиталистический мир вновь потрясен мировой войной. Вторая империалистическая война уже захватила в свою орбиту больше половины населения земного шара… Таким образом, возросла военная опасность для нашей страны (здесь и далее выделено мною. — Ю. Ж.), международная обстановка стала чревата неожиданностями. В этих условиях наша страна, верная политике мира, обязана в интересах народов СССР еще больше усилить свою оборонную и хозяйственную мощь… Мы должны стать во много раз сильнее, чтобы быть готовыми к любым испытаниям»[174].

Начав осуществлять прибалтийскую акцию, советское руководство еще не отказалось окончательно и от иного варианта внешнеполитического курса. От установления сотрудничества с Лондоном, где еще 10 мая Черчилль сменил Чемберлена на посту главы кабинета. Кремль согласился ради того на беспрецедентный шаг — принять нового посла Великобритании, Стаффорда Криппса, без верительной грамоты.

Криппс прибыл в Москву 12 июня, а уже через день он беседовал с Молотовым. Суть позиции правительства СССР, изложенной Вячеславом Михайловичем, британский посол в телеграмме в Лондон выразил таким образом: «Единственным аргументом, который мог бы побудить его (советское руководство. — Ю. Ж.) занять в этот последний час жесткую позицию, было бы ясное, четкое заверение США о сотрудничестве и поддержке. Если бы посол его величества в Вашингтоне мог убедить президента Рузвельта дать советское послу в Вашингтоне такое заверение, то это, я полагаю, все же могло дать свои результаты и втянуть Советский Союз в общий фронт против Германии».

Однако ожидать от администрации Рузвельта в тот момент подобных заявлений не приходилось, и потому Черчилль, чтобы все же добиться сдвига в отношениях между Великобританией и СССР, 25 июня направил Сталину первое личное послание. Ограничившись в нем лишь общей оценкой ситуации и не предложив ничего конкретного, отметил: «В настоящее время проблема, которая стоит перед всей Европой, включая обе наши страны, заключается в следующем: как будут государства и народы Европы реагировать на перспективу установления германской гегемонии над континентом».

Это послание Криппс передал Сталину во время встречи с ним 1 июля. Но опять же обмен мнениями не вышел за пределы оценки положения, сложившегося в Европе, за пределы обсуждения возможных планов Гитлера в отношении Балкан, позиции Турции и проблемы проливов. Фактический смысл тогдашних взглядов Сталина, и свое понимание их, Криппс выразил так: «Сталин полагается на наше господство на морях, способное предотвратить установление Германией господства в Европе, по крайней мере до тех пор, когда Советский Союз будет подготовлен. Он намерен относиться к нам дружественно и не быть бесполезным в нашей борьбе с Германией при условии, если мы также желаем быть полезными доступным нам образом. Но он не сделает открыто ничего такого, чтобы раздражать Германию в настоящее время или чтобы разорвать свое соглашение с ней»[175].

Едва наметившееся, вернее — только ставшее в будущем возможное в принципе изменение к лучшему в отношениях двух стран неожиданно исчезло. В начале июля немцы сознательно опубликовали захваченные ими документы, свидетельствовавшие об англо-французских планах нападения на СССР[176]. И так как о том даже не намекнули ни Черчилль в своем послании, ни Криппс, переговоры с британским послом прервались, а советское руководство приняло окончательное решение завершить начатую акцию — включение (или возвращение) Эстонии, Латвии, Литвы и Молдавии (так отныне называлась Бессарабия) в состав СССР.

В течение июля Жданов в Таллинне, Вышинский в Риге и Деканозов в Вильнюсе готовили выборы в новые высшие законодательные органы власти Прибалтийских республик. Формировали составы правительств, которым предстояло официально, от своего имени, объявить о тех решениях, которые приняли в Кремле. Заключительная часть сложной операции прошла успешно, и в первых числах августа, на седьмой чрезвычайной сессии ВС, четыре республики, только что провозглашенные советскими социалистическими, приняли в СССР. Правда, прибалтийские — на особых условиях, нигде не оглашавшихся, не подчеркивавшихся. Они временно сохранили свои национальные денежные системы, армии (ставшие корпусами) с практически прежним командованием, свои границы и таможни, пересечь которые для остальных граждан Советского Союза было столь же сложно, как и год, два назад.

…Бесславное завершение «странной войны» Дюнкерком, падением Парижа и Компьенским перемирием, подписанным Гитлером и Петеном 22 июня 1940 года, заставили советское руководство вновь сосредоточить внимание на анализе международного положения. Обратиться к нему еще и потому, что переговоры с Криппсом завершились безрезультатно. Великобритания, единственная противостоящая фашистскому блоку страна, не предложила никаких конкретных мер для совместного отпора агрессорам. И произошло это несмотря на то, что Сталин откровенно изложил британскому послу свое видение возможного развития событий. Отметил, что господство Германии в Европе не означает ее окончательной победы, а главные битвы мировой войны еще грядут[177].

Тут же, естественно, оценку ситуации, но на этот раз во всеуслышание — на сессии ВС СССР, дал 1 августа и Молотов. «Приближается конец первому году европейской войны, — сказал он, — но конца этой войне еще не видно. Более вероятным надо считать, что в данный момент мы стоим накануне нового этапа усиления войны между Германией и Италией с одной стороны, и Англией, которой помогают Соединенные Штаты, — с другой стороны. Все указанные события не изменили внешней политики Советского Союза. Верный политике мира и нейтралитета, Советский Союз не участвует в войне»[178].