После непродолжительных проволочек встреча состоялась. Более того, чтобы рассеять все сомнения у тех, у кого они появились, ТАСС тотчас распространил довольно пространное и неуклюжее заявление: «В иностранной печати появились разноречивые сообщения о том, что президент США г. Трумэн направил председателю Совета народных комиссаров СССР И. В. Сталину свое послание. Как стало известно из авторитетных источников, послание, направленное президентом Трумэном 14 октября, было вручено 24 октября И. В. Сталину послом Соединенных Штатов А. Гарриманом, имевшем специальное поручение посетить И. В. Сталина и представить комментарии к посланию президента. Г-н Гарриман посетил И. В. Сталина в районе Сочи, где он проводит отпуск, и имел с ним две беседы. 26 октября г-н Гарриман возвратился в Москву»[500].
Так вроде бы удалось свести концы с концами. Правда, не объяснили лишь одно. Почему же при наличии телефонной связи и авиасообщения по линии Москва — Сочи путь на Черноморское побережье Кавказа отнял у Гарримана аж десять дней. Можно предположить — те самые десять дней, которые и оказались критическими для больного Сталина. Когда появление у него свидетеля — американца было совершенно нежелательным.
Но ни поездка посла США в Сочи, ни заявление ТАСС не развеяли возникших сомнений. Не остановили упорную циркуляцию в западной прессе всевозможных домыслов и слухов о здоровье Сталина. Исходивших, главным образом, от московских иностранных корреспондентов. Поэтому узкому руководству пришлось, правда с недопустимым запозданием, 28 ноября, пойти на крайние меры. Предотвратить дальнейшую утечку информации, введя особую цензуру, возложенную на отдел печати НКИД. Запретить передачу за рубеж: «а) материалов, в которых разглашаются военные, экономические и другие государственные тайны СССР; б) сообщений иностранных корреспондентов, содержащих выпады против Советского Союза и измышления в отношении его государственных деятелей (выделено мною. — Ю. Ж.); в) информации, дающей извращенное освещение советской политики и жизни Советского Союза; г) всех других материалов, которые могут нанести ущерб государственным интересам СССР»[501]. Тем же решением на должность заведующего отделом печати, пустовавшую с 27 марта, с утверждения занимавшего ее А. А. Петрова послом в Китае, назначили К. Е. Зинченко.
Заодно, несколькими днями ранее — 14 ноября, узкое руководство за собственную ошибку с заявлением о поездке Гарримана к Сталину попыталось отыграться на исполнителе, ТАСС. Обнаружило «совершенно неудовлетворительное положение» в самом телеграфном агентстве. Поручило солидной по составу комиссия, включавшей вездесущего Маленкова, начальника УПиА Александрова, незадолго перед тем отозванного из Вены в наркоминдел Деканозова и заместителя начальника главного разведывательного управления НКГБ Федотова, «провести проверку ТАСС и представить Политбюро свои предложения о серьезном укреплении руководства» этого учреждения[502]. Однако вскоре другие, более неотложные заботы заставили забыть о задуманном, и весьма опасное по замыслу решение так и не отразилось на судьбе генерального директора Н. Г. Пальгунова, других руководителях ТАСС.
Неудачи, начавшие преследовать Советский Союз, на том не кончились. Удостоверившись, что в самом скором времени Сталин сможет вернуться к исполнению своих обязанностей, лидеры трех ведущих западных стран, США — Гарри Трумэн, Великобритании — Клемент Эттли, Канады — Маккензи Кинг, 15 ноября, явно дразня председателя СНК СССР, провоцируя и подталкивая его на ложные шаги, встретившись в Лондоне, снова заявили, что «способ производства атомной бомбы должен быть сохранен в секрете». Ото всех, в том числе и от Советского Союза. Вместе с тем объявили и о стремлении создать в рамках ООН специальную комиссию с «целью полностью устранить возможность использования атомной энергии как оружия уничтожения»[503]. Иными словами, сделать все от них и мирового сообщества зависящее, лишь бы не позволить СССР войти в новый, отныне самый престижный и привилегированный клуб — ядерных держав.
В еще более сложное положение поставила узкое руководство необходимость определиться со своим внешнеполитическим курсом. Принять окончательное решение: выполнять ли взятые страной обязательства по международным соглашениям, или нарочито пренебречь ими, что в равной степени было не так-то просто сделать при сложившихся обстоятельствах. Причем заниматься приходилось теми проблемами, от которых напрямую зависело обеспечение национальной безопасности. Проблемами тех регионов мира, которые являлись стратегическими, протянувшись цепочкой вдоль всей южной границы, от Одессы до Владивостока: Черноморских проливов, Южного Азербайджана, Синьцзяна, Монголии, Маньчжурии. Да еще в то самое время, когда фактически провалилась первая сессия совета министров иностранных дел (СМИД) пяти великих держав, проходившая в Лондоне с 11 сентября по 2 октября. Обсуждение проектов мирных договоров с Финляндией и Италией, другими союзниками Германии в войне, выявившее больше расхождений в позициях, нежели их сближение.
Самым легким из всех внешнеполитических оказался монгольский вопрос. Согласно подписанному в Москве 14 августа советско-китайскому договору, признание Нанкином независимости Монгольской Народной Республики (МНР) должно было последовать лишь после выражения воли населения этой страны (с точки зрения только Кремля) или китайской провинции (как все еще продолжали официально считать Китай, США, Великобритания, Франция) к государственной независимости в результате плебисцита. Провести же последний 20 октября 1945 года ни для Москвы, ни для Улан-Батора не составило никакого труда. Разумеется, в плебисците приняло участие 98,4 процента граждан МНР, а за обретение государственной независимости, в чем можно было и не сомневаться, высказалось 100 процентов проголосовавших. Условия были соблюдены, и после того, как президиум малого хурала МНР 12 ноября утвердил протокол центральной избирательной комиссии[504], Нанкину пришлось официально признать отпадение от Китая огромной провинции.
Несколько сложнее, но лишь поначалу выглядела проблема, связанная с Маньчжурией. В соответствии со все тем же советско-китайским договором, эвакуация частей Красной Армии из этой провинции предусматривалась не позже, чем через три месяца после победы над Японией, то есть к 3 декабря 1945 года. Подобный срок, как показали дальнейшие события, оказался недостаточным для Кремля, намеревавшегося обеспечить коммунистам Мао Цзэдуна там полный контроль. Создать таким образом дружеский, хотя и лишь автономный режим в Маньчжурии, прикрыв им весь дальневосточный участок советской границы, заодно гарантировав безопасность и КВЖД, ЮМЖД, и военно-морской и военно-воздушной баз в Порт-Артуре, Дальнем.
Несмотря на прямую помощь оружием и косвенное политическое содействие СССР, коммунистические 8-я и 4-я новая армии за оказавшееся в их распоряжении время так и не смогли перебазироваться в Маньчжурию. Даже в ноябре все еще находились лишь на подходах к ней, ведя тяжелые бои с правительственными войсками в провинциях Суйюень, Жэхэ, Хэбэй. Но именно такое положение помешало и гоминдановцам установить собственную администрацию на огромных просторах северо-востока. Чан Кайши, твердо рассчитывавший на американское военное присутствие в Шаньдуне и на юге Хэбэя, на американскую помощь, пока отказывался признавать факт возобновившейся гражданской войны. Как и Мао, просто выгадывал время, ведя переговоры с коммунистами о созыве примирительного и объединительного по задачам Политического консультативного совета. Надеялся рано или поздно возобладать над коммунистами, и потому в середине ноября сам обратился к маршалу Малиновскому, командовавшему частями Советской Армии в Маньчжурии, с просьбой отсрочить вывод войск на неопределенное время[505].
