Полина тем временем забежала к себе и стала возиться с компьютером, должно быть устанавливая видеосвязь с этой самой Григорьевной. А потом позвала Тарана:

— Принеси мне моего!

Таран потащил сразу обоих.

— Спасибо, — поблагодарила Полина, забирая Борьку. — А теперь лучше выйдите.

— Я хочу к папе! — проворчал Борька.

— Нельзя! — строго сказала мамаша. — Мы будем говорить с тетей Ларой.

Таран вынес Лешку на площадку между квартирами и сказал:

— Теперь сам топай. Иди в домик играть!

Лешка сразу вспомнил, что у Борьки нет такого домика, как у него, зловредно заржал от сознания своего превосходства и колобком укатился в детскую.

— Ну и ну! — сказала Надька, все еще не оправившись от изумления. — Интересно, она врала, когда говорила, будто в Борьке ничего не проявляется?

— Не знаю, — пожал плечами Таран, — по-моему, нет. Раз она своей начальнице побежала докладывать, значит, наверно, до сих пор не проявлялось.

— Ужас какой! — покачала головой Надька. — А что, если у него и мозги, как у мамы, начнут работать?

Юрка только вздохнул: такое не исключалось! Правда, пока Борька вроде бы только говорил и, похоже, соображал, но, в общем, не больше, чем трехлетний Лешка. Однако кто сможет поручиться, что этот шибко развитой «телепузик» не окажется еще и «телепатиком»?

Снизу вновь послышались шаги.

— Кто это еще? — нахмурилась Надька.

— Ой, это, наверно, Женя! Она же нас всех на чай с тортиком приглашала! Я ведь говорил тебе…

— Точно! А времени-то уже пять минут восьмого… И переодеться не успеем! — воскликнула мадам Таран.

Действительно, по лестнице на второй этаж поднималась рыжая в сопровождении своих вымуштрованных шоколадок. Девчушек даже не слыхать было.

— Сейчас, мы уже идем! — заспешила Надька. — Ничего, что мы так, не при параде?

— Что вы, Наденька! — нежно улыбнулась Женя. — Мы же здесь как в коммуналке — все свои. Пойдемте, пока самовар не остыл.

— А у тебя самовар есть? — переходя на «ты», спросила Тараниха.

— Электрический, конечно, — пояснила рыжая. — Но с ним уютнее, правда?

Полина все еще говорила по телефону, и ее решили не отвлекать. Таран написал записочку: «Полина, мы в правом крыле на кухне, приходи чай пить!» А Лешку позвали с собой. Увидев Ксюшу и Ксану, он очень удивился, рассматривал их всю дорогу и молчал. А потом как выдал:

— А они из чего сделаны? Они настоящие?

— Они настоящие, Алеша, — улыбнулась мамочка мулаток. — Их нельзя кушать! Они не шоколадные.

Леха печально вздохнул, потом сообразил, наверно, что даже если б эти куклы и впрямь были шоколадные, то ему бы все равно столько не съесть, и утешился. Пока переходили из крыла в крыло, девочки шли парой и в ногу, а Лешка, конечно, вприпрыжку бежал и даже песни петь пытался. Но близняшки все равно не обращали на него внимания. Будто шли на смену караула у Вечного огня в Александровском саду.

Когда пришли на Женину кухню, то действительно обнаружили на столе самовар, небольшой торт под названием «Рыжик», вазочку с горкой довольно дорогих конфет, другую вазочку с печеньем, а также несколько фарфоровых горшочков с различными сортами варенья. Еще один столик был накрыт для маленьких. Там Женя выставила «Несквик» в гранулах, молоко с шоколадом или какао (неизвестно, чем одно от другого отличается!) и еще какую-то снедь для сладкоежек.

— Они там не ошпарятся? — забеспокоилась Надька.

— Не волнуйся, — успокоила Женя, — шоколад чуть-чуть теплый. Кроме того, у меня девочки очень аккуратные.

— Зато мой неаккуратный! — вздохнула Тараниха. — Чашки тебе не переколотит?

— Они пластмассовые, — улыбнулась рыжая, — я все предусмотрела. Кстати, салфеточки тоже. Ну, прошу к столу!

Надька поглядывала по сторонам, должно быть, сравнивая здешнюю кухню с той, где уже два месяца хозяйничала Полина. Таран тоже поглядел и вообще-то сделал выводы не в пользу г-жи Нефедовой. Хотя Женя, по ее словам, вселилась сюда почти одновременно с Полиной, заботы о чистоте и порядке она проявляла намного больше. Все блестело и сверкало, ни пылинки, ни соринки не замечалось, все, выражаясь по-морскому, «дельные вещи» расставлены, разложены и развешаны на строго отведенные им места, а ничего лишнего на столах, плите и в мойке не валялось. Даже никаких специфически-кухонных запахов не чуялось. То есть запах, конечно, кое-какой присутствовал, но пахло не селедкой, не горелым маслом или салом, не квашеной капустой или кислыми щами, а молотым кофе и какими-то ароматизированными моющими средствами. Наконец, тут не пахло табаком и окурками. Тут уже смущаться надо было самой Надежде, потому что Полина вовсе не курила. Тараны тоже, в принципе, заядлыми курильщиками не являлись, но ежели приходили гости, типа Полянина с Майкой, то покуривали, чтоб поддержать компанию. Однако, несмотря на то что Юрка и Надька сигаретами баловались редко, в кухне той квартиры, где они обитали до вчерашнего вечера, стойко прописался табачный душок. По большей части, как теперь представлялось Тарану, оттого, что окурки клали в консервную банку, а выбрасывать как-то забывали, и они подолгу там вылеживались. Впрочем, к чести Надьки следует заметить, что она в общем и целом порядок поддерживала, причем, пожалуй, не хуже, чем рыжая Женя.

Конечно, подобный порядок не очень характерен для российских домохозяек. Нечто сходное Юрка видел только один раз, когда побывал в московской квартире Ани Петерсон, где тоже выдерживался некий нордический «орднунг». И насколько ему помнилось то посещение, Таран испытывал определенное чувство скованности. Все-таки кухня на Руси — это не просто место для приготовления пищи, а своего рода домашний клуб, где общаются только с домочадцами или особо близкими друзьями, с которыми делятся своими бедами и заботами, у которых совета спрашивают. Наконец, и по сей день на кухнях, если еще не надоело, обсуждают судьбы России, а в крепко поддатом состоянии — и всего человечества. Так или иначе, но на замызганной, не шибко прибранной, но родной кухне россияне чувствуют себя свободно и раскованно с любым собеседником. Особенно, опять же, как следует приняв на грудь. Покойная мать вспоминала, что когда-то, уже после Юркиного появления на свет, один из гостей-выпивох, крепко наквасившись, стал на полном серьезе дискутировать с Леонидом Ильичом Брежневым, которого показывали по телевизору — шел XXVI съезд КПСС. Один молол свое с экрана, другой — свое на кухне, и оба, поди-ка, были очень довольны собой.

Одно время Юрке нравилось подслушивать то, о чем говорили на кухне поддатые родители со своими гостями, хотя его обычно выставляли за дверь. Особо напрягать слух не требовалось — собутыльники орали так, что их было слышно не только в Юркиной комнате, но и во дворе, наверно. Ведь в то время не только Юркины родители и их друзья спорили, а вся страна, можно сказать. Ох, и много же всякой информации пришло к Тарану во время этих пьяных дискуссий! И про антиалкогольную компанию узнал, и про Чернобыль, и про гибель «Нахимова», и про культ личности, и про перестройку с гласностью… Но потом Юрка разлюбил эту кухонную демократию и свободу слова. Во-первых, потому что сам подрос и мог уже свое мнение составить, а не слушать то, что мелют окосевшие придурки, а во-вторых, оттого, что ему осточертели сборища пьяниц, облеванный пол, разбитая посуда и поломанная мебель. Наконец, было еще одно: Таран в общем и целом догадался, что в то время, как его родители булькали и клюкали, болтали пьяными языками, то ругая, то похваливая предержащую власть, трезвые и умные люди, молча и без особого шума, рассовывали по карманам бывшее общенародное достояние. И этим людям было глубоко плевать на всех остальных: кто не успел, тот опоздал! Кто успел, тот заиграл себе заводы, нефтяные и газовые месторождения, корабли, дома, автомобили или хотя бы ларьки. А кто опоздал — остался с голым задом. Се ля ви!

Опять же у Юрки нет-нет да и появлялись всякие буйные мысли. Иногда вполне сходные с теми, что некогда проповедовали разные великие люди. Например, боец Гусь, с которым они летом в Африку ездили. Тот, как известно, был поклонником Гитлера Адольфа Алоизовича и считал, что надо как-нибудь выбрать время и провести на Руси «Большую Зачистку», отправив в концлагеря всех жидов, чурок и ниггеров (в число последних Гусь почему-то записывал еще и цыган). Пусть копают каналы, валят лес и строят дороги, а будут упираться — к стенке. Вообще-то, Тарану и прежде доводилось слышать что-то подобное, но в основном от скинов-пацанов 15–16 лет. А Гусю-то уже за тридцать. Он Приднестровье и Боснию прошел добровольцем, а потом еще на первой Чечне поконтрабасил. Это не пацан, он готов всерьез драться, насмерть, конечно, если рядом с ним будут друзья-единомышленники. Только и счастье, что в МАМОНТе таких единомышленников у него не находилось. То есть иногда изрекаемые Гусем сентенции в общем и целом поддерживали, но… шутя!