– Скай, я не уйду, пока вы не согласитесь. Прошу вас.

– Я не могу, извините, – отступаю я назад.

И тут на лице миссис Эпплгрин отражается такая нечеловеческая скорбь, что мне остается только вздохнуть и молча снять с крючка кардиган.

«Ладно, я потерплю, Шарлиз. Только ради вас потерплю…»

– Он понравится вам, клянусь!

– Не сомневаюсь.

Дорога до дома Шарлиз занимала всего одну минуту, но мне показалось, что я успела сносить пару ботинок и состариться на десять лет.

– А вот и я! Я вам немного наврала, ребята. Конечно же, я не курю! – рассмеялась миссис Эпплгрин, практически втаскивая меня за локоть в гостиную. – Я просто хотела позвать к нам в гости мою соседку. Сэм, дорогой, это Скай. Познакомься. А это Терри – его доктор и друг. Скай, это Терри…

Вхожу в просторную гостиную в бордовых тонах. До чего, оказывается, красивая и помпезная обстановка в домах бывших судей. Мебель из дорогого лакированного дерева, акварели в позолоченных рамах, шкура зебры на полу. В комнате горит пара светильников, и я улавливаю теплый запах тающего воска, аромат чая с бергамотом и… его одеколон. Тот самый, каким пахла его футболка в ту ночь. В ту ночь, когда я оставила его в парке…

А потом я вижу и его самого.

Боунс сидит на диване, скрестив руки на груди, и смотрит на меня, как на дикую кошку: пристально, с опаской. Пусть лучше боится, чем презирает. Лучше уж быть больной психопаткой, чем жалкой отверженной.

Теперь мои глаза не ослеплены истерикой и шоком. Теперь я вижу гораздо больше, чем в первую встречу. Что с тобой стряслось, Боунс? Какой демон сжал тебя в своей ладони и выдавил из тебя весь сок, всю жизнь? Впрочем, молчи, я и так знаю. Он бледен и сильно потерял в весе. Но взгляд горит, взгляд пылает, как там, на берегу, где мы с ним когда-то плюнули смерти и стихии в лицо, – безумные, влюбленные. Как давно это было? В прошлой жизни?

– Добрый вечер, – сиплым голосом говорю я. – Терри, мистер Оушен…

Жаль, на мне платья нет, а то бы еще и реверанс сделала.

– И вам того же, мисс Скай, – отвечает Боунс. – Простите, не могу встать и поприветствовать даму.

– Сидите. Я не из тех, кого заботят правила этикета.

– Мы это уже поняли, – замечает Терри.

Награждаю его испепеляющим взглядом и присаживаюсь за стол, уставленный чайным фарфором. Шарлиз тут же ставит передо мной чашку и наливает в нее кипяток.

– Миссис Эпплгрин много рассказывала мне о вас, мистер Оушен, – едко говорю я.

– Вот как, – вскидывает брови он.

– Да. Еще не повстречав вас, я уже знала, что вы искренний, щедрый, добрый человек, – с запалом перечисляю я, дергая за нитку чайный пакетик. Тот скачет в чашке, расплескивая воду. – Я рада, что ваш дом достался именно мне. Правда, вы оставили много вещей. Например, чудный портрет, на котором вы изображены с… не знаю, кто она… вашей невестой? Что мне с ним сделать?

– Сжечь, – не разжимая челюстей, отвечает Боунс.

– Правда? Странно, мне показалось на этом портрете изображены чувства, которые никогда не угаснут. Такая, знаете, amore fatale. Когда будешь любить несмотря ни на что. И никакая другая женщина не сможет даже отчасти сравниться…

– Я не верю в такую любовь, – перебивает меня Боунс. – Мы все любим ровно до того момента, пока любимый человек не распинает нас на Голгофе и не бросает истекать кровью.

– Я рада, что вы в полной мере представляете себе мое теперешнее состояние, мистер Оушен! А теперь… если позволите…

Я больше не могу здесь находиться! Даже ради миссис Эпплгрин! С грохотом отодвигаю стул. И тут Боунс, подавшись вперед, говорит:

– Знаете, что меня по-настоящему радует, мисс Скай? Что, глядя на меня, вы не испытываете никакой жалости. Немногие способны смотреть на человека в моем состоянии и воспринимать его на равных.

– Ах да, не могу не спросить! Что же приключилось, мистер Оушен? Кажется, на вас упало дерево?

– Вроде того.

– Наверное, сожалеете, что все так вышло?

– Нет, я счастлив.

– Любопытно, почему.

– Видите ли, мисс Скай. Возле рухнувшего дерева росла грядка хорошенькой моркови. Которую могло зацепить. Но не зацепило. И поэтому я счастлив.

Кровь отливает от моего лица. Как бы тепло здесь ни было, сейчас меня пробирает озноб. Стул, на котором я сижу, превращается в кусок льда. Чай в чашке покрывается ледяной коркой. Мое сердце холодеет.

– В смысле? – шепчу я.

– Миссис Эпплгрин! – вдруг объявляет Терри. – А не хотите ли прогуляться? Сегодня такая чудная ночь!

– Не хочу, – отзывается она. – Но так и быть, прогуляюсь. Кажется, разговор наконец заладился!

Мы с Боунсом остаемся наедине. Он, я и наша огромная, необъятная боль, заполнившая все помещение.

– Боунс, что ты такое говоришь?

– В той папке, из которой ты вырвала листы и потом так эффектно вышвырнула их в окно, были фотографии. Теперь у меня их нет, так что тебе придется поверить мне на слово. – Он делает паузу и договаривает медленно, чтобы я отчетливо слышала каждое слово: – На Лилиан было столько взрывчатки, что хватило бы на полет до Луны. Ты должна была успеть покинуть тот дом в Дублине. Все остальное не имело значения.

Комнату наполняет невыносимая тишина. Между тем в моих венах и артериях кровь начинает гудеть с оглушающим ревом.

– Если не вдаваться в подробности… в общем, весь второй этаж и крыша рухнули. Не помню, сколько времени я провел под завалами.

Пространство приходит в движение, начинает кружиться. Я не вижу ничего, кроме его глаз, смотрящих мне прямо в душу.

– А теперь, если ты обойдешь столик и сядешь рядом, я расскажу все остальное. А ты попробуешь не испытать ко мне отвращения. Я бы предпочел, чтобы ты была последним человеком, который узнает, кто я есть на самом деле. Поэтому и оттягивал этот момент, как мог. Отказывался признавать, что он однажды настанет. Но молчать дальше – значит, унизить тебя. А ты заслуживаешь совсем другого обращения.

– Моя жизнь – одна из тех, что быстро загораются, ярко горят и сгорают раньше времени. Обычная судьба тех, кто получает все слишком рано и не прилагая особых усилий. Я сбежал из Ирландии в Америку в шестнадцать, а в девятнадцать уже имел все, о чем только можно мечтать. Прибился гитаристом к банде талантливых музыкантов и вытянул свой счастливый билет. Я всегда любил музыку, а она любила меня. Не скажу, что эта любовь была здоровой: хардкор, панк-рок, дет-метал – и все это крепко приправлено скандальными выходками.

Мы сделали себе имя, эксплуатируя сатанинскую тематику, смело втерлись в эту нишу и расцвели в ней бурно, как плесень. Наш вокалист, Джаред, земля ему пухом, не был силен в нотной грамоте и вокальных изысках, но он обладал ярким, редким даром чувствовать настроение толпы. Он мог завести ее, просто сказав пару слов в микрофон.

Парни были просто запредельно талантливы. Не боялись экспериментировать. Горели ярко, как пламя. Но им не хватало сильных текстов и запоминающихся мотивов. И я им это дал. Стал последним, недостающим звеном в этой адской машине, и она понеслась.

Год мы лабали на разогревах, вечеринках, фестивалях, а потом нас нашел Стив – наш первый продюсер – и сказал: парни, если вы просто запишете все, что играете, на винил и вышвырнете это в мир – вам наденут корону на голову и посадят на трон. А у королей есть все.

Так и вышло. Первый альбом разлетелся, как тыквенные пирожки на День благодарения. Но, как только загорается самый яркий фейерверк и разливается самое вкусное шампанское, обычно тут же начинается обратный отсчет. Слава требовала работы. Работа требовала нешуточной энергии и самоотдачи. А чтобы отдаваться по полной, требовалась подпитка, и мы начали находить ее в алкоголе и наркотиках…

Джаред сгорел раньше, чем мы успели промотать гонорар от продажи первого диска. Не знаю, как я это пережил. В итоге его уход сильно повлиял на нашу музыку, наш стиль: он стал откровенно мрачным и агрессивным. Мне больше не хотелось веселья и попрыгушек по сцене. Мне хотелось или рыдать на его могиле, или крушить все на своем пути.