– Не могу найти тебя! Пожалуйста, вернись ко мне!

Я переступаю через гнилой пень, поросший пышным зеленым мхом, и развожу руками в стороны длинные ветви, образующие плотный полог.

– Лучше ты иди сюда! Иди сюда сама! – зовет Пикси.

Ветви смыкаются позади, и я оказываюсь на зеленой поляне, со всех сторон окруженной зарослями цветущих диких роз. Посреди поляны возвышается заброшенный прямоугольный алтарь, заросший дикими цветами. На нем сидит измазавшаяся в грязи Пикси. Подол ее белого платья весь в пятнах от травы. В ее руке – деревянная палка, которую она вытянула вперед, как меч, а на голове – венок из поникших маков.

– Идем, нам пора домой, – говорю я и беру Пикси на руки. Она легкая, слишком легкая для живого ребенка.

– А как же моя подружка?

– Какая подружка? – спрашиваю я и в следующее мгновение испуганно отшатываюсь назад.

Из-за алтаря внезапно показывается крохотная девочка в голубом платье. Русый пух волос, огромные ясные глаза, смуглая кожа с веснушками. Она взбирается на алтарь, сбивая ботиночками мох, и неуклюже встает на ноги.

– Мы же не оставим ее здесь? – беспокоится Пикси.

– Не оставим, – говорю я. – Кто ты, крошка? Девочка раскрывает сжатый кулачок и вкладывает мне в руку засохшую черную ягоду.

– Это загадка! – хлопает в ладошки Пикси. – Ты должна угадать!

– Угадать что?

– Как ее зовут! Это подсказка!

Я верчу в пальцах ягоду, пока маленькие девочки заговорщицки переглядываются и отряхивают с подолов травинки.

– Черри? Берри[36]? Сдаюсь, – улыбаюсь я.

– Ее зовут Оливия.

Засохшая маслина выпадает из моих пальцев, и я отступаю назад. Земля вдруг приходит в движение, и алтарь начинает трещать и дрожать. Мох сползает с него лоскутами, как изорванное на куски зеленое полотно, и показывается гладкая полированная древесина. Дикие цветы, росшие на алтаре, выбрасывают огромные розовые бутоны, их стебли переплетаются и ложатся сверху идеально круглыми венками.

Теперь это уже не алтарь, а гроб, заваленный цветами.

Я делаю шаг назад, прижимая к себе Пикси, отступаю и падаю. Высокая трава заглушает мой стон. Я тону в траве, как в воде, задыхаюсь, взмахиваю руками и…

Сбрасываю с головы одеяло.

Вокруг сумрак, смутные очертания комнаты, в которой я сплю впервые. Где-то тихо плачет Джей и храпит тетя Пэм. Я встаю с кровати и на ощупь пробираюсь в темноте к шкафу, куда Шанталь положила мою сумку с ноутбуком. Перед глазами стоит образ из сна: гроб из светлого дерева, украшенный розовыми лилиями. Утирая вспотевший лоб, принимаюсь просматривать фотографии, которые видела уже много раз. Боунс в тюрьме. Боунс в толпе репортеров, окруженный телохранителями. Демонстранты с плакатами «Убийце детей – смерть». Вот она… Фотография, которую я искала. Боунс стоит у засыпанной цветами могилы. Бескровное землистое лицо покрыто многодневной щетиной, под глазами – глубокие тени. Мои глаза мечутся по фото и наконец останавливаются на надгробном камне. Увеличиваю размер снимка. Еще больше. Еще. Изображение распадается на пикселы, когда я увеличиваю его слишком сильно. Но, тем не менее, мне удается прочитать надпись:

Оливия Оушен

13 декабря 2005 – 13 декабря 2005 В саду, полном ангелов, тебе не будет одиноко. А потом приду и я. Папа.

Боже правый, он похоронил дочь.

Оливия – тот самый ребенок, который так и не родился. Я коснулась лица Боунса на фото – лица измученного горем отца, но никак не монстра, не убийцы. Разве безумные маньяки способны так скорбеть, испытывать такое отчаяние? Если бы я только смогла узнать, что тогда произошло. Если бы только могла дотянуться до него сейчас и обо всем расспросить. Сжать в объятиях и не отпускать. Теперь я догадывалась, почему он не стал рассказывать мне обо всем этом. Есть вещи, которые обсуждать с кем-либо так же тяжело, как вырыть из-под земли гроб и открыть крышку. Есть вещи, которые мы храним внутри себя, как хранят лекарства: в запертых шкафах, в старых коробках, в темноте, вне досягаемости тех, кто может ими отравиться.

Покой и сон оставили меня. Остаток ночи я просидела за ноутом, снова пытаясь отыскать в Интернете подробности жуткого прошлого Боунса. Те материалы, что я нашла, словно соперничали в том, кто изобразит его страшнее и гаже. Даже то, что он присутствовал на похоронах, ставилось ему в вину: «Как посмел этот людоед ступить на землю, окропленную слезами скорбящих? Как посмел он выбраться из своей пещеры и разгуливать по миру? Разве тронет наши сердца этот спектакль? Мы не верим Сэму Оушену, мы хотим, чтобы он сгнил в тюрьме!»

Алчные стервятники, слетающиеся на запах крови, пирующие на останках чужой личной жизни. И он – моя судьба, – стоящий среди траурных цветов, в костюме черного цвета, еще сильнее оттеняющем его смертельную бледность, с маленькой оливковой веточкой в нагрудном кармане пиджака…

Я развернула окошко Скайпа, нашла Боунса в списке контактов, и мои руки нерешительно замерли над клавиатурой. Я была готова напечатать неуместные и запоздалые признания в любви и отправить их ему по паутине Всемирной сети – но тут же отвергла эту жалкую затею. Сейчас все, что я напишу, будет выглядеть нелепо и глупо. Красноречие, смелость, изобретательность – я растеряла все это добро. Осталось только ноющее сердце, которое не умело изворачиваться и сочинять красивые послания. Оно хотело просто биться и быть с ним рядом…

«Пожалуйста, давай встретимся и поговорим», – наконец напечатала я, раздумывая по десять минут над каждым словом, и отправила сообщение.

Но ответа так и не дождалась. Небо светлело, стрелки настенных часов летели по кругу циферблата, а Скайп по-прежнему хранил молчание. Под утро я погрузилась в полусон, какое-то полуобморочное состояние. Внезапно и без видений. Наверное, так выбивает пробки, когда напряжение становится слишком высоким.

За стеной засмеялся Джей. Кто-то звенел на кухне посудой. Миссис Даллас снова отчитывала Джордана, кажется, за разбросанные по комнате носки. Далласы обитали в квартире, в которой можно было бы проводить получасовые экскурсии – до того она у них большая. И сейчас этот музей семейной жизни наполнялся шумом, гамом, запахом пекущихся блинчиков и свежезаваренного кофе. Я оторвала от подушки тяжелую голову, завернулась в плед и побрела на запах кофе, как зомби идут на запах крови. Должно быть, я не только чувствовала себя как зомби, но и выглядела соответствующе. Едва я перешагнула порог кухни, миссис Даллас замерла со сковородкой наперевес, Джордан пролил молоко, а Малютка Джей испуганно уронил ложку.

– Доброе утро, – промямлила я, приглаживая рыжее гнездо на голове.

– Я же говорила тебе, она настоящая, – заметила Шантель, салютуя мне огромной кружкой.

– Похоже на то, – кивнула миссис Даллас.

– А? Что? – беспомощно улыбнулась я.

– Ты настоящая принцесса, Белоснежка, потому что выглядишь жуть как плохо. Как будто всю ночь не сомкнула глаз.

– Не сомкнула, – кивнула я. – Но при чем тут принцессы?

Я еще не успела включить мозги.

Глянув на меня, как на идиотку, Шантель объявила:

– ГО-РО-ШИ-НА. Я положила под матрас принцессы горошину! Вот почему ты так плохо спала. Ты что, сказок не читаешь?

– Какая еще горошина? – сказала я, присаживаясь у края стола.

– Лучше тебе сходить и взглянуть собственными глазами. Ну, давай! Просыпайся, Белоснежка. Подними матрас! Сходи за горошиной.

Глупо улыбаясь, я встала, развернулась на пятках и вернулась в комнату. Обожаю людей со странностями. Я сдвинула одеяло в сторону и подняла матрас. И меня ослепил блеск горошины. Заставил опуститься на колени. Оказывается, под матрасом всю ночь лежало кольцо Боунса. Мое кольцо.

– Оно твое, – сказала появившаяся в дверях Шантель. – Всегда было, так?