К моменту поездки в Амстердам на встречу с дядей Кором решимость Винсента превратиться в собственного отца стала уже поистине маниакальной. «Все мы знаем, что в каждом поколении нашей семьи, – писал он Тео, – истинно христианской во всех отношениях, всегда был кто-нибудь, кто проповедовал Евангелие». Теперь он, Винсент, призван на служение и надеется, что его жизнь все более будет напоминать жизнь его отца. Вопреки всем знакам, недвусмысленно свидетельствовавшим об обратном, Винсент заявлял, что отец хочет видеть его проповедником. «Я знаю, в душе он надеется: произойдет что-то, что позволит мне последовать по его пути, – уверял Винсент брата и, вероятно, о том же говорил своим дядьям. – Отец всегда желал этого для меня». И в то же самое время Дорус писал Тео: «Хорошо бы он остался на своей нынешней работе; все это очень нас беспокоит».

В глазах всего мира, и особенно в глазах его родителей, упорное неприятие Винсентом реальности, его решимость противостоять всем, кто не разделял его убеждений, были чистым упрямством, саморазрушительным своеволием. Чем более явно родители пытались направить его к профессиональной деятельности в сфере искусства, тем более непреклонным становилось его намерение следовать путем отца. Даже когда выдающийся дордрехтский проповедник преподобный Келлер ван Хорн попытался вновь заинтересовать его миссионерской деятельностью, Винсент возразил ему: «Я хочу быть пастырем, как и мой отец». И никто, за исключением, возможно, Тео, не понимал, как велики были ставки. «Ах, Тео, старина Тео! Если бы я только мог в этом преуспеть, – писал Винсент в пылу новой страсти. – Я надеюсь и верю, что так или иначе моя жизнь переменится и что мое стремление служить Ему будет удовлетворено». Если бы только он смог прочно утвердиться на том пути, о котором мечтал, тяжкий груз прошлых неудач свалился бы с его плеч и упреки, обжигавшие слух, наконец умолкли бы. Если бы это случилось, уверял он, «мы оба, мой отец и я, горячо возблагодарили бы Господа».

Винсент мог быть раздражающе вздорным и даже агрессивным в спорах, но его упрямство объяснялось лишь одним: образы, созданные его бурным воображением вопреки фактам действительности, были слишком живы и слишком важны для него, чтобы он мог отказаться от попыток воплотить их в жизнь.

То, что его воображение и в самом деле было бурным, стало очевидно совсем скоро. В начале апреля Винсент вернулся в Зюндерт.

Поводом для поездки стали новости из дома: Дорус отправился в Зюндерт к смертному одру старого фермера, своего бывшего прихожанина. «Он спрашивал обо мне, – писал Дорус. – Мы поехали к нему через пустошь. Этот несчастный ужасно страдает. Я всей душой желаю ему избавления!» Прочитав письмо, Винсент пулей вылетел из книжного магазина, остановившись только для того, чтобы одолжить денег у Гёрлица. «Я так люблю этого человека! – в исступлении говорил Винсент Гёрлицу об умирающем фермере. – Я бы так хотел еще раз его увидеть! Я бы хотел закрыть ему глаза».

На самом деле он уже несколько лет планировал съездить в Зюндерт – всякий раз, когда его охватывала тоска по дому, Винсент часто воображал, как он вернется в места своего детства. «О Зюндерт! – восклицал он, живя в Англии. – Иногда воспоминания о тебе становятся невыносимыми». Свое паломничество он планировал на Рождество – самое подходящее время, но упреки родственников и необходимость искать работу заставили его отказаться от этой идеи. С тех пор близость к родительскому дому и небывалая близость с отцом накалили его стремление вернуться туда до последнего предела. В его воображении Зюндерт был соткан из фантазий, воспоминаний и надежд.

Отнюдь не болезнь фермера, которого он едва знал (и который был болен уже больше года), а образ Зюндерта, это вымышленное обещание вернуться на вымышленную родину, заставил Винсента мчаться в темноте к месту, которое стало отправным пунктом его изгнания. «Мое сердце влекло в Зюндерт так неудержимо, – объяснял он Тео, – что я мечтал тоже оказаться там».

Он поехал поездом, но последние двенадцать миль преодолел пешком. «Там, на пустоши, было невероятно красиво, – докладывал он Тео на следующий день. – Несмотря на темноту, можно было различить расстилающиеся вокруг дали – сосновые леса и болота». В предвкушении новой жизни Винсент внес в свое описание легкий призвук романтизма: «Небо было пасмурным, но свет вечерней звезды пробивался сквозь облака; то тут, то там загорались другие звезды». Винсент стремился не только к пустошам своего детства, но и к тем дорогам, которыми ходил его отец, к деревням, в которых он бывал, к фермерам, которых он утешал, и, конечно же, к церкви, где он читал свои проповеди. «Когда я пришел на церковный двор в Зюндерте, было раннее утро, – вспоминал Винсент. – Кругом все тихо. Я прошел по всем дорогим местам прошлого». На церковном кладбище он дождался рассвета.

Тем же утром Винсент узнал, что больной фермер умер накануне ночью.

Но Винсент приехал утешить живых. Он приехал сделать то, что на его глазах так часто делал его отец в этом самом городке, для этих самых людей. «Они были так раздавлены горем, а сердца их так полны, – рассказывал Винсент. – Для меня было большой радостью находиться рядом с ними и разделять их чувства». Он молился с ними и читал им Библию – так же, как делал бы его отец; здесь он не был молчаливым свидетелем чужого горя, роль которого досталась ему на похоронах Сюзанны Глэдвелл. Он навестил семью умершего и увидел покойника.

Здесь, в присутствии смерти, Винсент, как никогда, ощутил себя живым. «Я никогда не забуду, как благородно его голова покоилась на подушке: его лицо выражало страдание, но одновременно несло отпечаток умиротворенности и какой-то святости, – писал он. – О, это было так прекрасно!» И позднее он будет вспоминать, «как силен был контраст спокойствия, достоинства и торжественной неподвижности смерти с нами, пока еще живыми людьми». Стремясь воплотить в жизнь фантазии о возвращении в прошлое, он навестил слуг, которые работали в доме пастора Ван Гога во времена его детства: садовника и служанку. «Воспоминания о том, что мы так любили, которые не покидали нас все эти годы, нахлынули с новой силой, – писал он вскоре после этого визита. – Они не исчезли, а просто заснули на время, и вновь обнаружить это богатство было для нас сплошным удовольствием».

В тот же день Винсент отправился в Эттен, преодолев последние четыре мили и завершив обратный путь, начавшийся ровно год назад; в свое добровольное изгнание он отбыл в Страстную пятницу, вернулся из него неделей позже Пасхи, через девять дней после своего двадцать четвертого дня рождения. Поездку в Зюндерт Винсент, несомненно, рассматривал как некое новое начало. В отчете, который он отправил Тео в тот же день, он использовал самый величественный из известных ему образов возвращения к жизни. «Ты знаешь историю Воскресения, – писал он, – все напоминало мне о ней в то утро на безмолвном кладбище».

По возвращении Винсент был настолько захвачен идеей стать пастором, как его отец, что полностью утратил способность воспринимать всерьез все имеющиеся на пути препятствия. Самым труднопреодолимым из них была твердая уверенность родителей в том, что он, как в свое время дед и отец, должен посвятить семь или восемь лет изучению теологии. Винсент же всегда был против этого: отчасти в силу свойственной ему самоуверенности и нетерпеливости, отчасти – от ужаса при мысли, какой урон это нанесет и без того скудным семейным финансам. Всего неделей ранее он снова с жаром заявил, что желал бы обойтись без длительного обучения. «Я так страстно хочу этого – ты знаешь, о чем я, – писал он Тео, – но как мне этого добиться? Как бы я хотел, как наш Па, уже многое свершить на поприще христианского труженика, проповедника Евангелия и сеятеля слов».