Мейер де Хан. Тео Ван Гог. Уголь, бумага. 1888. 20,9 × 13,9 см
У Тео был повод для подобного защитного фатализма. Недуг Винсента омрачал радужные перспективы будущей семейной жизни Тео, которая рано или поздно должна была привести к появлению детей, – безумие тогда часто рассматривали как наследственную болезнь. Но были у Тео и собственные тайны. Он еще не рассказал Йоханне о своей борьбе с сифилисом, который был не менее серьезной угрозой картине безмятежного супружества. (В те времена было принято считать, что сифилис может передаваться не только от партнера к партнеру, но и младенцам в утробе.) Узнав, что Винсент предложил Феликсу Рею отвезти картину доктору Риве, у которого лечился Тео (желая таким образом помочь молодому человеку завести знакомства в Париже), младший брат обрушился на старшего с яростными упреками: он явно опасался, что при встрече два медика могут поделиться друг с другом нежелательными подробностями диагнозов своих пациентов. «Но ведь в своей записке мсье Рею ты сам упомянул, что мог бы помочь ему завести связи в Париже, я был убежден, что ты имеешь в виду Риве, – оправдывался Винсент. – Поэтому мне и в голову не приходило, что, предлагая мсье Рею при встрече передать от меня мсье Риве картину на память, я могу как-либо скомпрометировать тебя».
Но скоро Тео отвлекли куда более жизнерадостные хлопоты: поиск жилья, подходящего молодой семейной паре. «Все свободное время я провожу, просматривая разнообразные отвратительные квартиры в самых невозможных домах с бесконечными лестницами», – писал он сестрам в конце января (полученное от Рея тревожное письмо осталось без ответа, а Винсенту становилось все хуже). Посмотрев более ста потенциальных квартир, в начале февраля Тео радостно сообщил Йоханне, что наконец нашел «уютное гнездышко», расположенное «достаточно близко от галереи, чтобы можно было ходить домой обедать», с «прелестной катальпой под окном, которая будет хороша в цвету».
Три дня спустя в дом номер 2 на площади Ламартин вошли жандармы. Винсенту пришлось покинуть милый сердцу Желтый дом – его привели в городскую больницу и там привязали к койке в палате-изоляторе. Женщина, которая помогала художнику по дому, помчалась с ужасной новостью к пастору Салю. Саль немедленно отправился в больницу и обнаружил Винсента забившимся в угол под одеялом. Ван Гог задыхался от слез и отвергал любые предложения помощи. «Я только что видел Вашего брата, – в тот же день писал Тео сердобольный пастор, – его состояние произвело на меня самое тягостное впечатление».
С момента, когда Винсент покинул больницу, а было это месяц назад, события вновь стали выходить из-под контроля. Требование составить бюджет на будущий год вызвало у Винсента пароксизм вины. И так уже расстроенный стоимостью медицинских услуг (за каждый бинт и окровавленную простыню ему выставили отдельный счет), Ван Гог вернулся домой, где его ждало извещение от хозяев дома о выселении за неуплату в январе. Вероятно, Тео всего лишь хотел привести в порядок свои финансы, рассчитав, сколько ему потребуется на новое жилье и семейные расходы, но Винсент расценил просьбу брата отчитаться в расходах как пожизненный приговор. «Что делать? – беспомощно стенал он. – Мои картины ни на что не годятся, они обошлись мне чрезвычайно дорогой ценой, с этим не поспоришь, порой даже ценой крови и рассудка. Я не хочу заострять на этом твоего внимания, да и что ты хочешь от меня услышать?»
Движимый защитным рефлексом, Винсент не только отказался представить Тео план расходов («Ты можешь составить его сам, я сейчас не в состоянии заниматься этим»), но, как не раз уже случалось в прошлом, принялся уверять брата в том, как экономно расходует его деньги, требовать увеличения своего пособия и объяснять, почему его картины пока не продаются (но скоро это случится). «Я снова взялся на работу с железной решимостью», – писал он, заявляя, что придет день и его «Подсолнухи» будут стоить столько же, сколько работы Монтичелли. «Дай мне поработать в полную силу… Если за это время я не сойду с ума, то в один прекрасный день пришлю тебе все, что обещал с самого начала». «Или же сразу заприте меня в дурдом – я не буду сопротивляться».
Январь не менее жестко обошелся и с мечтами о воссоединении с Гогеном. Неизвестно, знал Винсент или нет о предпринятых Гогеном сразу после отъезда из Арля попытках использовать декабрьские события в целях саморекламы. Тем не менее он никогда до конца не верил в чистоту намерений приятеля и к середине января уже наверняка был в курсе того, что Поль проигнорировал призыв «воздержаться говорить дурно о нашем бедном желтом домишке». Особенно Винсента беспокоило общение Гогена с Тео: после арльской катастрофы последний, как и прежде, присылал художнику деньги и с энтузиазмом поддерживал его работу.
Поначалу Винсент одобрял деятельность брата в надежде вновь завоевать благосклонность Гогена и заставить его молчать о случившемся, но, когда Тео намекнул, что Поль обвиняет обоих Ван Гогов в том, что они его эксплуатируют, и потребовал исключить беспокойного старшего брата из бизнеса, Винсент больше не мог сдерживать обиду. «Несколько раз я был свидетелем того, как он совершает поступки, которых не позволил бы себе ни ты, ни я, – у нас с тобой совесть устроена иначе». Вину за все случившееся Винсент взвалил на компаньона: Гоген спровоцировал рождественскую катастрофу, Гоген намеренно препятствовал осуществлению планов Винсента насчет Желтого дома; он предал не только щедрость Тео, но и дело импрессионизма. Винсент подверг язвительным насмешкам репутацию Гогена как физически сильного и храброго человека, обвиняя его в фиглярстве и трусости. Иронически называя фехтовальное снаряжение коллеги «игрушками», Винсент уничижительно отзывался о воинственности этого «маленького Бонапарта импрессионизма» – «Маленького капрала», всегда «бросающего свои армии в беде». Винсент требовал, чтобы Гоген вернул хотя бы одно из украденных им из Желтого дома полотен с подсолнухами, и призывал брата разорвать отношения с неблагодарным, коварным «дезертиром», и намекал, что в декабре путь из Желтого дома в палату для умалишенных проделал не тот художник. «Я остался один на борту моего маленького Желтого дома, – возможно, это мой долг не покидать его, что бы ни случилось», – писал Винсент другу, явно подразумевая, что сам Гоген продемонстрировал несостоятельность притязаний на славу бравого морского волка.
Гоген был лишь первым из тех, кто отверг иллюзию выздоровления Винсента. На исходе января, временно оставив семью в Арле, почтальон Жозеф Рулен переехал в Марсель («ради ничтожной прибавки к жалованью», с сожалением отметил Винсент). Под конец месяца Рулен ненадолго вернулся, ослепительный в своей новой форме, и навестил Желтый дом, чтобы побеседовать о делах большого города. Но вскоре его супруга Августина Рулен, позировавшая для «Колыбельной», забрала детей и уехала в деревню к матери – впоследствии она признавалась, что «боялась находиться рядом с Винсентом». Лишившись тех, кто был его арльской «семьей», Винсент снова зачастил в бордель на улице Бу д’Арль – тот самый, где накануне Рождества оставил подарок в виде куска собственной плоти. «Вчера я видел ту девицу, к которой отправился, когда на меня накатило», – сообщал он брату в начале февраля. Но судя по тому, что, описывая эту встречу, Винсент то и дело ссылался на отзывы неких «людей», в действительности проститутка Рашель отказалась увидеться с ним.
Практически в то же самое время пришло письмо Тео – в очередной неудачной попытке привести в порядок финансовые дела тот отреагировал на требование Винсента прислать еще денег, невозмутимо предложив брату заглянуть в будущее. Тео в мрачных красках описал течение собственной болезни, которая, по-видимому, в очередной раз дала рецидив (как это происходило каждую зиму). Он подтвердил опасения Винсента и сообщил, что слабое здоровье, скорее всего, никогда больше не позволит ему приехать в Арль. Перспектива собственного угасания, дела, связанные с устройством будущей семейной жизни, и непрекращающиеся проблемы с Винсентом привели Тео к невеселым выводам. Спокойствие и ясность, с которыми он обрисовал брату картину будущего в случае его, Тео, смерти, до основания потрясли выдуманный мир Винсента. Тео заверил Винсента, что его завещание, в отличие от завещания дяди Сента, гарантирует старшему брату материальную поддержку, и даже пообещал ему долю в своем деле, точно так же как Винсент всегда сулил ему долю в доходах от своего художественного предприятия.
