Я становлюсь маленьким мальчиком. Ранимым, побитым и просящим жалости.

— Джоан, мы можем все исправить. Я не хочу, чтобы все рухнуло. Я не могу. Прошу тебя, Джоан, помоги мне.

Она, кажется, заколебалась, не зная, надо ли разреветься или выругаться.

— Пит, за все это время ты ничего не сказал, ничем не поделился… У тебя нет доверия ко мне…

— Только эти последние безумные месяцы. Не больше.

— Ах, Пит!

Она выбрала слезы. Буря прошла. Я приблизился к ней. Она приняла мои утешения, ее тело прижалось ко мне, руки обвили меня, впились в мою спину. Она подняла голову, освещенная зарей нового дня.

— Пит, это не преступление, — иметь несколько странные наклонности. И кто-то вроде доктора Эрнста может тебе помочь. Я знаю, что ты думаешь о психотерапии, но не говори ничего, Пит, не отказывайся. Я сейчас же ему позвоню.

Ультиматум?

— Джоан, послушай…

— Я хочу позвонить ему сейчас же, Пит.

Конечно, это ультиматум.

— Свяжись с ним, Джоан. Скажи, я желал бы встретиться с ним, как только это будет возможно.

И что делаешь ты, не приближайся к открытому окну на восьмом этаже над 60-й Восточной улицей, пока набираешь номер, ибо, беби, ты этого ищешь.

— Бедный Пит, мальчик мой…

Герр доктор излучает сострадание.

— Конфронтация с самим собой столь же трудна? Взаимопонимание так болезненно?

Этот грязный коротышка узнает все. Да, он превратит меня в болезненное месиво. Но я не доставлю ему удовольствия признанием. Я безразлично пожимаю плечами — это вызывает новый приступ боли, — и он кивает. Я не знаю, убежден он в моем безразличии или стоицизме. Он поворачивается к Джоан.

— Что до вас, дитя мое, эпизод, представленный нам обвиняемым… Можете ли вы утверждать, что не находите никаких изменений? Никакого преуменьшения?

— Нет. Но я выгляжу законченной кретинкой. Полной идиоткой. Я не была такой, как он хочет показать.

— В тот момент у вас создалось впечатление, что он не полностью откровенен с вами?

— Да. Тогда я попыталась заставить его рассказать мне все.

Доктор, казалось, был потрясен.

— Все? Историю его случая? С детства?

— Нет. С того момента, когда появился страх невозможности заниматься любовью со мной. Он сказал, что потому и подцепил девицу в Лондоне: попытаться понять, посмотреть, и подобная вещь произошла и с ней. Вплоть до того дня, когда ради смеха она надела свой парик ему на голову, и это его возбудило. Тогда его действительно охватила паника. Поэтому в Копенгагене он захотел переспать еще с одной девицей…

— Которую звали Карен?

— Полагаю, да. И на этот раз он был беспомощен до тех пор, пока не надел одежду этой девицы.

— Ach, so. И еще он вам описал свои отношения с женщиной по имени Вивьен Дэдхенни?

— Да. И рассказал, как он придумал план провоза ее белья к нам. Он сказал, что набирался храбрости, чтобы попросить меня… ну, ладно… поиграть с ним, согласиться в надежде, что мы вернемся к нашей прежней сексуальной жизни. Позволить ему надеть это белье, когда мы займемся любовью и будем одни в доме. Он сказал, что это могло быть решением.

— И вы поверили в то, что он говорил? На слово?

— В тот момент — да. Но мне трудно было согласиться, — застонала она. — Я не могла. То есть, вы понимаете, это подошло бы для него, но для меня было бы все наоборот, я уверена. Я стала бы совершенно фригидной. Это слишком, просто немыслимо. Нет, я не могла согласиться на такую игру.

— И он узнал об этом?

— Это нужно было сделать. Я сказала ему, что раз он будет проходить курс лечения и постарается стать нормальным мужчиной, я буду сносить все. Я сказала ему, что кроме этого есть только одно решение — развод, и на моих условиях.

— Каких именно?

— Никогда больше он не имел права видеть Ника.

В номере отеля пахнет сыростью. Люстра светит бледно-желтым светом единственной уцелевшей лампы. Из окна видна мокрая кирпичная стена.

Вивьен, улыбаясь, разглядывает эту убогость, тихо напевая:

— Нью-Йорк, Нью-Йорк, чудесный город…

— Я сожалею, Вив, но, по крайней мере, это уединенное место.

— Мы больше не можем идти проторенными путями. Удобства есть, я надеюсь? Или горшок под кроватью?

— Нет, ванна там, за этой дверью. Ты можешь не верить, дорогая, но даже подобная дыра стоит бешеных денег.

— Если ты не получал отпущения грехов, то хотя бы оплачивал их. Тем не менее «Плаза»…

— Я буду откровенен и груб, Вив. Этого номера вполне достаточно для кратких встреч, и ты отлично знаешь, нам не на что больше надеяться. Час или два то тут, то там, уворованных из рабочего дня.

— Потому тебе и повезло, ибо я одна из тех извращенных личностей, находящих, что скрытность добавляет удовольствия. Но тебе почему это нравится?

— Я не могу рисковать, если хочу сохранить Ника.

— Я не возмущаюсь, дорогой. Как бы то ни было, если твоя жена соглашается играть в эту игру, что я могу поделать?

— Ничто не изменится. Поверь мне, она совершенно не способна играть так, как это делаешь ты. Она превращается в мегеру, и все идет прахом.

— А теперь все не так?

— Меньше, чем можно было ожидать. Поскольку я предстаю перед промывателем мозгов и прилагаю усилия выкарабкаться, она удовлетворена.

— А ты?

— Я выживаю, — говорю я, кладя руки на ее округлый зад. — Почему бы и нет? Посмотри только, что меня утешает.

— Но используется не в полной мере.

Она отстраняется, открывает ящик комода и запускает руки в знакомое белье.

— Здесь все?

— Все.

— Отлично.

Войдя со мной в комнату, Вивьен кладет на комод принесенный пакет. Разрывает шпагат и бумагу и открывает картонную коробку.

— А для полноты картины…

Она оборачивается и выставляет напоказ парик и атласные туфли на высоком каблуке.

— Теперь, дорогой, задерни занавески.

Кирпичная стена гарантирует нам, что абсолютно никто не может нас видеть сквозь запотевшие стекла, но я отлично знаю ее желание настоять на своем. Я их задергиваю.

— Скрытность добавляет удовольствия, — повторяет Ирвин Гольд. — Дерьмо!

Герр доктор улыбается, демонстрируя желтые зубы.

— Одна из основ пуританизма, мэтр. А если подумать о состояниях, созданных благодаря этому предприимчивыми людьми, не стоит ужасаться, — он вновь скалится, повернувшись ко мне, — Признаёте, Пит, что нежная сценка, на которой мы только что присутствовали, верна во всех деталях?

— Да.

— И что подобные сценки часто повторялись в этом малоприятном убежище?

— Да.

— В течение долгого времени?

— Я хотел бы ответить, но не могу. Мне очень больно, у меня затекли ноги, а в мою спину, пока я сижу прямо в этом кресле, как мне кажется, вонзили кол.

Желтоватый оскал скрывается.

— Сколько времени?

— Я не знаю. Не помню.

— Ну как же так? Это необходимо, мой скрытный Пит. Это необходимо.

Макманус покусывает сигару, изучая свои карты. И бросает на стол двойку червей. Джоан покрывает его девяткой, он едва не умирает из-за моей десятки, а Грейс пасует. Раз-другой в месяц я обязан пригласить Макмануса с компаньоном сыграть вечерком в бридж, а Грейс — последняя в длинном списке; все партнеры Макмануса по бриджу — элегантные тигрицы с решительными чертами, готовые перегрызть горло по приказу хозяина. Это трудно для Джоан — партнерши сегодняшней тигрицы, потому что Макманус отказался играть против команды муж-и-жена («Потому что, Господи, жене стоит потереть нос, и муж тотчас знает, какая карта у нее на руках»), но еще более затруднительно для меня, бывшего его постоянным партнером. Джекилл, любезный и веселый за обедом, чтобы нравиться дамам, превращается в супер-Хайда, как только карты сданы.

Сейчас он протягивает руку, бросая шестерку бубей. Я могу только молить, чтобы удача от него отвернулась и он оказался в безвыходном положении. У меня не было такой масти. Грейс сбрасывает пятерку бубей, Макманус сбрасывает черви, Джоан тоже сбрасывает, и Макманус берет взятку. Он бросает косой, злой взгляд прежде, чем я смог отвернуть голову, вновь протягивает руку и бьет бубновым тузом, сбрасывает последнюю ненужную карту и заканчивает тем, что раскладывает оставшиеся перед собой.