— Ты хотел знать обо мне все, не так ли? Хотел правды. А теперь, когда ты ее знаешь, ты находишь ее слишком тяжелой, чтобы верить? Верно?

Доктор Эрнст сочувственно смотрит на меня. Он вновь стал венской нянькой, псевдогангстерский облик исчез.

— Ach, so, — шепчет он. — Трогательная сцена. Очень волнующая.

— Я противоположного мнения, господин председатель, — запротестовал Ирвин Гольд. — Хотите, я скажу вам то, что думаю? У этой дамы так же помутился рассудок, как и у моего клиента.

— Естественно. Безумие, если можно так выразиться, связывает. Тем не менее она тронула мое старое сердце, мэтр. Подумайте только, что на заре своей жизни этот восторженный ребенок, птичка в золотой клетке…

— Господин председатель, золотая клетка — номер с окнами во двор в третьеразрядном отеле в Майами.

А эта маленькая шлюха, уже отведавшая спиртного, старается разорить одержимого демоном агента по недвижимости, который предлагает ей все, что она пожелает, включая «бьюик», у которого на счетчике нет и пятнадцати тысяч миль.

— Но которая находит упоение в любви к мужчине высшего сорта.

— Какому мужчине? Боже, где вы его видите! Это же пятнадцатилетний мальчишка… Жалкий школьник с футбольным мячом в голове и неудержимой эрекцией.

— Но рослый и сильный, способный на большее, чем его сверстники, мэтр. Прекрасный принц для этой Золушки. Источник ее вдохновения. И как только пересеклись их пути, она переменилась, обреченная на прозябание, решила высоко взлететь. Я нахожу это достойным умиления.

— Я мог бы согласиться с вами, господин председатель, если бы эта шлюха умерла в своей постели от коклюша или не знаю какой еще болезни, убившей девушку в «Истории любви». И если бы она носила фланелевую сорочку и сжимала библию, испуская свой последний вздох. Но если вспомнить, что она умерла от пули 38-го калибра в ванной комнате обвиняемого и была одета как звезда порнофильма, я не способен разделить ваши чувства.

— Не я здесь обвиняемый, мэтр.

Гольд быстро повернулся на месте и встал лицом ко мне.

— Ну что, Хаббен, может, вы нас немного просветите? Эта шлюшка с Фледжер-стрит столкнула вас с пути ударом сапога столь сильно, что вы пали ниже некуда. Тридцать лет спустя она чудесным образом объявляется в вашем отеле в Копенгагене, Бог весть откуда. Светская дама. Богатая. Начитанная. И кажется, единственная вещь, которая сидит у нее в голове с давних пор, это как вы с ней, взявшись за руки, идете по дороге к заходящему солнцу. Давайте, Хаббен, объясните нам. Что произошло?

Что произошло? Боль детства от рождения, распустившаяся, как ядовитый цветок, в том месте, куда медик страховой компании постоянно стучал пальцем… «Duodenum, — твердил он, — стресс действует, как наждачная бумага». И как он был прав! Теперь наждачная бумага перешла в атаку на все тело. Прилив, отлив. Прилив, отлив. Боль как волна, невыносимая в прилив и чуть отпускающая в отлив.

Вот что тут происходит, мэтр. Ну что, вы довольны?

— Оп-ля! — восклицает Вивьен.

Я открываю глаза. Занавеси задвинуты не полностью; бледное датское солнце просачивается сквозь них. Вивьен стоит рядом с кроватью и наблюдает за мной. Ее ночная рубашка на полу, рядом с моим одеялом. Она спрашивает:

— Ты позволишь воспользоваться твоей зубной щеткой?

— Боже! После подобной ночи ты спрашиваешь позволения?

— Простая вежливость. Знаешь, у тебя действительно помятый вид. Вся страсть ушла.

— Не совсем.

— Приятно слышать, чудо мое. У нас в запасе длинный день.

— Боюсь, что нет. Я здесь по делам, а дела уже закончены.

— Те, что связаны с Грандалем, а не со мной.

— У меня забронировано место на самолет в полдень, рейс на Нью-Йорк.

— Но заказ можно отменить. Ты ведь знаешь, что я лекарство, в котором ты уже давно нуждаешься, дорогой. И лечение только началось.

— Сожалею, Вив. Невозможно.

— Мучает совесть?

— Называй это как хочешь.

— Ты хочешь заставить меня поверить, что действительно напичкан всеми этими религиозными заповедями и псалмами, которые твоя дражайшая матушка заставляла тебя петь? А слюнявые поцелуи, которыми она одаривала тебя, когда ты шел в воскресную школу? Но теперь, Бубба, ты взрослый мальчик.

— Это я давно знаю.

— Потому ты, наверное, не думаешь, что Богу нечего больше делать, как считать твои смешные грешки, а?

— Ты хочешь посмеяться?

— Боже мой, я всего лишь хочу, чтобы ты ответил мне с большей убежденностью.

Ужасно, но она меня возбуждала. Не только потому, что стояла передо мной совершенно нагая, великолепная Церера, радостно ожидающая изнасилования, но еще и потому, что мы, кажется, настроены на одну и ту же эмоциональную волну. Я дошел до того, что полюбил ее сарказмы — живые, грубые, молниеносные; легкость слов скрывает трудность чувств.

Я поднимаюсь, усаживаюсь на край кровати.

— Вив, кроме смеха…

— Кроме смеха, дорогой, я думаю, что достойна того же, что и Карен. Или Рапунзель.

— Рапунзель?

— Да. Не прошло и двух недель. Очаровашка из Лондона с гнездышком любви на Керзон-стрит. Малышка с накладными волосами.

— Кристел! Как, черт возьми, ты можешь быть в курсе?

— Близость. Нью-Йорк, Париж, Лондон, — куда едешь ты, там и я. Я удивляюсь, что ты никогда не чувствовал моего дыхания за спиной.

— И ты все время была так близко от меня?

— Иногда так близко, что если бы ты обернулся, то погрузился бы в мой взгляд.

— Тогда почему ты ждала до сих пор, чтобы появиться?

— Потому, что необходимо было дождаться удобного момента и места действия. Потому-то ты был далек, так далек от твоей обожаемой женщины — пожирательницы мужчин. Потому-то ты и закончил тем, что понял — она была больше, чем пожирательница мужчин.

— Но те два дня, что я провел с Кристел…

— Нет, ты еще не был вполне готов. Она слишком походила на девушку, на которой ты женился. Миленькая, маленькая, кокетливая. О! Конечно, ты чувствовал себя бубновым тузом, но всегда прикупал одно и то же. Для меня это не годилось. Но когда ты открыл, что Карен нашла отклик в твоей душе, настал час моего появления.

— Черт побери, я начинаю думать, что ты пустила Карен по моему следу в Тиволи, как приманку.

— Нет, она просто была там. И не будь там ее, ты бы подцепил другую такую же девицу на следующем повороте тропинки. Ибо ты созрел для подобного типа девиц, дорогой. Моего типа. Не маленьких Джоан, требующих от мужчины всего, но солидных, высоких, страстных, желающих лишь знать, что нравится повелителю для наслаждениями дарующих это ему.

— Слова члена Движения свободных женщин.

— Это я говорю, Вивьен. Я люблю кружевные бюстгальтеры, восхитительные вещи, разложенные в этом комоде. И хочу сделать тебе честное предложение. Ты сейчас позвонишь в авиакомпанию и аннулируешь свою бронь. Ты перенесешь ее на более позднее время, а я начну день, предложив тебе настоящий гаремный спектакль. Ты будешь султаном, а я — гаремом. Я смогу показать тебе все способы и движения, до тех пор, пока ты не найдешь то, что больше всего тебя возбудит. А между делом, каждый раз, как твое напряжение возрастет до предела, я немедленно займусь его понижением. Что ты на это скажешь?

— Ты прекрасно знаешь. Будем практичны, Вив. У меня в Нью-Йорке дела, которые меня беспокоят. И к тому же в Лондоне — многословная машина типа Винс Кенна, чтобы ставить палки в колеса и портить все дело. Не говоря о жене и сыне, которые ждут меня к обеду этим вечером в Нью-Йорке.

— Есть старая китайская пословица, которую я дарю тебе. Настоящая причина стоит тысячи ложных предлогов.

— Я сейчас попрошу принести завтрак, Вив, а затем мы распрощаемся.

— Ладно, посмотрим. Не шевелись, оставь мне воспоминание о тебе вот таком. Какова истинная причина, Пит?

— Вив, все великолепно. Ничего не порти.

— Великолепно, становится еще лучше с каждым мгновением. И это не я порчу.