«Портреты» в «Теленке» относятся не только к отдельным лицам. Важно отметить, что Солженицыну пригодился самый «портрет атмосферы», в которой происходила борьба с Секретариатом. И едва ли я ошибаюсь, предполагая, что этим «портретом» Солженицын думал воспользоваться не только в «Теленке», но, как это ни странно, в романе «Август четырнадцатого». Вспомните сцену схватки между Воротынцевым и Ставкой Верховного главнокомандующего, когда в более чем рискованном положении он упрекает генералов от инфантерии и кавалерии в августовском поражении и неопровержимо доказывает, что битву можно было выиграть, если бы не преступная недальновидность командующих армиями и дивизиями. Конечно, даже какой-нибудь бездарный генерал Жилинский в сравнении с К.Воронковым — Сократ, но Солженицын не сравнивал, он прислушивался к «атмосфере сходства». Воротынцев — один против всех, он опрокидывает ложные доказательства неизбежности разгрома, он нарушает субординацию, возражая Главнокомандующему, великому князю Сергею Александровичу. Он дерзко настаивает на своей правоте. Вспоминалась ли Солженицыну, когда он работал над этой главой, сцена в Секретариате 22 сентября 1967 года? Полагаю, что да. Ведь для него от локальности до глобальности — один шаг.

В «Теленке»^[68] сделан этот шаг вопреки подчеркнутой вещественности книги, оттолкнувшей от Солженицына многих. И то сказать, он действительно показал непонимание значения «Нового мира», который существовал для всех истинных писателей, а не только для него. Он несправедливо оскорбил В.Лакшина, который горячо и искренне приветствовал появление Солженицына в литературе. Он бестактно рассказал о Твардовском, хотя, без сомнения, всегда любил и уважал его. Вопреки тому, что многие страницы — фантастическая по своей сложности работа над «Архипелагом», арест, допрос, камера, высылка — написаны с характерной для него настоятельной простотой и силой, перед нами — нескромная книга, в которой автор с такой же настоятельностью сосредоточен на самом себе. Я упомянул об отсутствии такта — это связано с отсутствием вкуса. Впрочем, может быть, отсутствие — слишком сильное слово. Но как назвать появление Авиэты в «Раковом корпусе», непризнанного художника в «Круге первом», о котором я уже упоминал? Конечно, могучему таланту прощается многое. Что за беда, если автору «Архипелага» подчас не хватает вкуса? Об этом не стоило бы и говорить, если бы автор не настаивал на своем недостатке. Но он настаивает: об этом говорит и его отвлеченная философская пьеса, в которой действуют герои с гриновскими фамилиями. И вмонтированная в «Август четырнадцатого» кинохроника. И книга «Прусские ночи», убедительно доказавшая, что он ошибается, считая себя поэтом.

«Раковый корпус» не был опубликован, хотя в игре Балды с чертенятами были перепады, когда казалось, что чертенята близки к отступлению. На одном из заседаний Секретариата вопрос, возможно, был бы решен положительно, если бы Федин воспользовался своим положением руководителя Союза, проголосовав за опубликование повести. Он струсил, отступился, тогда-то я и написал ему свое письмо, быстро разошедшееся по Москве, по стране, хотя оно было вовсе не «открытым», а сугубо личным. Текст его приведен в главе о Твардовском. Оценить поведение Федина без взгляда в его прошлое — предательское прошлое — было невозможно, и я сделал это, разорвав навсегда наши, продолжавшиеся сорок лет, отношения.

Через два года деятельность правозащитников (которых почему-то назвали диссидентами) развернулась.

Я уже упоминал о том, что мой телефон надолго замолчал — я был в числе «подписантов». Мое имя было вычеркнуто из всех издательских планов. «Литературная газета» сообщила о том, что я наслаждаюсь слушанием моих писем и выступлений, которые передавались по «Немецкой волне» и «Свободе». Репрессии усилились, и когда видного общественного деятеля и моего хорошего знакомого Жореса Медведева посадили в психиатрическую лечебницу, мы с женой съездили в Калугу, чтобы навестить его и оставить директору больницы Лифшицу письмо, в котором я утверждал, что Медведев совершенно здоров, и требовал его освобождения.

В ту пору происходили десятки подобных происшествий, о которых написаны десятки книг, что дает мне возможность не останавливаться на этой далеко не последней общественной схватке между правительством и инакомыслящими. Упоминаю о поездке в Калугу потому, что результатом ее был вызов в Секретариат, где я должен был держать ответ за свои преступления. Отмечу, что вызов опоздал — меня пригласили к трем часам, а в двенадцать позвонил Рой Александрович Медведев, известный историк, и сообщил, что его брат — на свободе. Таким образом в моих руках оказалась козырная карта — вероятнее всего, я знал то, о чем руководители Союза писателей не знали.

Заседание состоялось под председательством С.Наровчатова, который был тогда председателем Московской писательской организации. Присутствовали В.Н.Ильин, секретарь парторганизации А.Н.Васильев (один из общественных обвинителей в деле Синявского — Даниэля) и все члены тогдашнего Секретариата. В сторонке сидел черненький неизвестный молодой человек, оказавшийся вскоре чрезвычайно смешливым. Он ничего не записывал — зачем? Не было сомнения в том, что под столом бесшумно работал соответствующий аппарат.

Наровчатов начал с чтения моего письма доктору Лифшицу, предварительно сообщив, что его переслал в Союз Калужский обком.

— Это ваше письмо?

— Да. И я рад, что больше мне, очевидно, не придется писать доктору Лифшицу, потому что Медведева выписали из больницы.

Немедленно произошло то, что в репортерских отчетах называется «общим движением».

— Как выписали? — закричал Ильин.

— Очень просто. Признали здоровым.

— Где он?

— Дома. С женой и детьми.

Впоследствии братья Медведевы опубликовали книгу «Кто сумасшедший?», в которой подробно рассказывается вся история общественных выступлений в защиту Жореса Александровича. Моя поездка в Калугу и письмо заведующему были едва заметны в этом движении, охватившем широкий круг интеллигенции: протестовали академики и видные деятели искусства у нас и за рубежом. Мы с женой навестили Медведева вслед за Твардовским и Тендряковым. Мое письмо Лифшицу было фактом незначительным — многие писали не Лифшицу, а в ЦК. Секретариат воспользовался моей поездкой, чтобы устроить маленький «показательный процесс» — и вот задуманное мероприятие (за которое, может быть, похвалили кого-нибудь в ЦК) зашаталось с первого слова.

— Но, может быть, вы все-таки расскажете нам о своих отношениях с Медведевым? — спросил Наровчатов.

Я ответил, что знаком с Жоресом Александровичем давно, с конца пятидесятых годов, знаю его как талантливого биолога, который сумел противопоставить свой ясный логический ум шарлатанству и жульничеству Лысенко.

Здесь я заметил, что черненький молодой человек в первый раз засмеялся. Не знаю, что его рассмешило.

— Когда я работал над своим романом «Двойной портрет», — продолжал я, — Медведев помогал мне советами, за что я ему глубоко благодарен.

На этом допрос мог бы, в сущности, закончиться, но, очевидно почувствовав неловкость, Наровчатов возобновил разговор.

— Вениамин Александрович, ведь вы — умница, — мягко сказал он, — вы знаете, что каждое слово советского писателя взвешивается за рубежом, неужели вы не понимаете, что вашей позицией пользуются враги? Я оценил бы передачи «Немецкой волны» как вмешательство в вашу жизнь. Что же, выходит, что вы это вмешательство одобряете?

Я ответил, что был бы решительно против подобного вмешательства, если бы оно существовало.

— Почему бы вам не выступить в печати с письмом, хотя бы коротким, из которого было бы ясно, что вы против враждебной интерпретации ваших высказываний и писем?