20. VII.1979

Минуло без малого два года с тех пор, как я кончил эту книгу, но, к сожалению, не произошло ничего, что оправдывало бы мой оптимизм. Множество новых имен мелькает на страницах журналов, но количество обратно пропорционально качеству, и лишь отдельные произведения возвышаются над стремниной беспомощной макулатуры. Для опытного взгляда достаточно трех-четырех страниц, чтобы убедиться в том, что не стоит тратить драгоценное время на плоский, торопливо отредактированный роман или лишенную поэзии поэму. Чем-то эта «стремнина» напоминает макет, который правительство пыталось построить в сталинское двадцатилетие. Но чем-то и не напоминает, и, может быть, прежде всего стоит поговорить об этом несходстве. Павленко, Корнейчук и другие исполнители прямых или косвенных заказов, поддерживая еще далеко не изношенную идеологию, шли прямо к цели, литература была для них почти не замаскированной формой пропаганды.

Была — уже после войны — полоса, когда под запретом оказались личные отношения, — я писал об этом, рассказывая историю «Открытой книги».

Давно и заслуженно забытые романы Павленко и Панферова печатались миллионными тиражами, расстреливаемое искусство ушло в тень, спряталось, но продолжало сопротивляться.

Перемены принесла война. Среди них одна черта — национализм, который был зеркальным отражением фашизма, — осталась и приобрела в наше время неслыханную остроту.

Рассказал я, как умел, и о послесталинских годах, когда страна как бы пришла в себя, очнулась, осмотрелась и поняла, что необходимо трезво судить и беспощадно осудить минувшее двадцатилетие. Вот тогда-то и появились в газетах и журналах многочисленные статьи о преступлениях Сталина, опираясь на которые Рой Медведев написал тысячестраничное исследование, в котором ни разу не воспользовался иностранными источниками.

И в литературе этот вздох мнимого освобождения заметно сказался. Правда, теперь, в начале восьмидесятых, кажется, что его не было, а если и был, так ненадолго, очень ненадолго. Но все же тогда границы невеселого существования раздвинулись, ведь Хрущев, хотя и объявил себя «сталинистом в литературе», все же приглашал писателей, художников, кинематографистов и хотя нес белиберду по подсказке Ильичева, все же разговаривал и даже позволял возражать. Был разговор, хотя и вздорный, но после мертвой тишины так свежо и взволнованно прозвучали звонкие голоса Аксенова, Войновича, Грековой, Евтушенко, Казакова. Пистолет лежал в кобуре, но доверчивой, истосковавшейся по мужеству и добру интеллигентной литературе казалось, что если он молчит, все-таки можно, хотя бы шепотом, назвать черное — черным, а белое — белым. Были надежды, была попытка «Литературной Москвы», было постепенное исчезновение животного страха и замена его каким-то другим, похожим на неизлечимую хроническую болезнь. Но тень снова упала на только что появившееся «лицо», и государство, смело отменив хрущевскую неразбериху (позволявшую, хотя и робко, дышать), опять стало лелеять и распространять немоту, ту самую, о которой писал в «Смерти Вазир-Мухтара» Ю.Н.Тынянов: «Лица удивительной немоты появились сразу, тут же, на площади (после 14 декабря. — В.К.), лица, тянущиеся лосинами щек, готовые лопнуть жилами. Жилы были жандармскими кантами…»

Но немота конца XX века появилась не сразу — восстания не было. Напротив, характерная ее черта — постепенность. Постепенно понижается интеллектуальный уровень, постепенно, целенаправленно происходит усреднение, затронувшее все виды искусства. В литературе это «усреднение», с одной стороны, связано с завистью по отношению к талантам, а с другой — с попытками угадать тупой вкус высокой (а подчас самой высокой) администрации. Впрочем, вкус этот никому доподлинно не известен; по-видимому, он носит двойственный характер: на охраняемых виллах, на пляжах, в шезлонгах, оснащенных радиотехникой, слушают Галича и Высоцкого и небрежно перелистывают зарубежные русские журналы. А на работе запрещают даже намеки на Сталина и сталинизм; ищут «аллюзии» и энергично протежируют те бесполые официальные макеты, о которых я выше упоминал.

Впрочем, о том, каков уровень вкуса администрации, нетрудно догадаться: дело в том, что сами «секретари» стали писателями и, публикуя свои произведения, показывают, какой, по их мнению, должна быть литература. Пример, как известно, показала Екатерина II, но и в XIX веке был некий пристав Штевен, писавший романы. В наше время секретари Союза писателей пишут длинные романы, в которых нет ни лада, ни склада и которые напоминают неторопливую беседу деревенских баб на завалинке, летними вечерами. Критики старательно и пространно обсуждают их и находят «пластически вылепленные характеры», «современный типаж», «фактическую правдивость», «филевский размах» — пишут они, а кто такой Филев и почему о нем надо говорить, как о Толстом и Тургеневе, — бог его знает!

Профессиональные писатели, назначенные секретарями, начинают писать хуже, чем прежде, — знатность обязывает! Талантливого Василя Быкова насильно сделали секретарем, вельможей, отбив от него самых близких, самостоятельно мыслящих друзей, — и опозорив их. Он сам рассказал мне об этом. Но он упрям и не изменился.

Стал писателем и даже получил Ленинскую премию Л.И.Брежнев. Не имеет никакого значения — написал ли он сам свои книги или это сделал какой-нибудь набивший руку литератор. Они нисколько не хуже, а может быть, даже лучше, чем книги «секретарские». Но и в том и в другом случае важно, что они принадлежат перу администратора, который не может ни рисковать, ни ошибаться, а ведь в мире нет искусства, которое развивалось бы без ошибок и риска.

Понятно, что книги Л.И.Брежнева имели успех. Но пользуются успехом — как это ни поразительно — и книги Сартакова, Проскурина, Закруткина и прочих. Однажды, проходя мимо Книжной лавки писателей, я увидел очередь, мешавшую движению по Кузнецкому мосту. «За Цветаевой?» — подумал я и на всякий случай решил проверить.

«За Карповым», — последовал ответ.

«Ш ахматистом?»

«Нет, писателем».

Среди писателей очень мало Героев Советского Союза, а может быть, только он один. Но ведь книги Карпова читают не потому, что он Герой Советского Союза!

Точно такая же история повторилась с С.ИЛипкиным, предположившим, что длинная очередь на Кузнецком мосту стоит за Ф.Сологубом, только что появившимся после многолетнего перерыва. А оказалось, что за Проскуриным. Это вовсе не значит, что Сологуба не будут так же рвать из рук, как Проскурина. Напротив: на черном рынке Сологуб стоит не меньше 30 рублей, а Проскурин вообще не котируется — он ничего не стоит.

Я не выкарабкался бы из моего послесловия, если бы я занялся анализом книжного рынка в Советском Союзе. Мне кажется, что объяснить весь этот бум не так уж и трудно. Дышать нечем, общественное сознание подавлено, укрощено, вкус сознательно подорван, душе некуда податься, и возникают — не могут не возникнуть — замены. Их много — внимание к старине (на которое отпускаются немалые деньги), возникновение новых музеев, спорт, занимающий все больше места, коллекционирование, музыка (свободе которой завидуют писатели), живопись (которой они не завидуют) и литература. С ней, в сущности, возятся с первых лет ее возникновения, она одна оказалась укрощенной и неукротимой. Читают Проскурина, Сартакова, но разговаривают, поверяют себя, утоляют тайную жажду искренности с Пастернаком, с Ахматовой, с Цветаевой, Тыняновым, Булгаковым, с Заболоцким. И ту же потаенную жажду правды ищут в книгах Грековой, Распутина, Белова, Трифонова, Тендрякова, Искандера и многих других. Нет и не может быть департамента, который был бы способен разорвать связь между мыслящим писателем и мыслящим читателем. Как ни странно, она каким-то чудом проникла даже в цензуру, которая для того и учреждена, чтобы ее ограничить. В противном случае цензура запретила бы повесть Грековой «Вдовий пароход», в которой главный герой с восьми лет понимает, что «все врут», и ломает во имя этой непреложной истины всю свою жизнь. Впрочем, может быть, упадок интеллектуального уровня отразился и на цензуре, которая спустя рукава занимается своим делом? Что такое цензура? Лишь очередная ступень контроля, который начинается с той минуты, когда рукопись открывает редактор. Редактор журнала «Октябрь» А.Ананьев попросил меня заменить китайскую розу (в повести «Верлиока») на розу какой-нибудь другой национальности — о китайцах лучше не упоминать. Придуманное героем сказки «Рисунок» прозвище «Левант» напоминало ему о чем-то «левом» (может быть, о левых эсерах) и пришлось заменить «Леванта» — «Сильвантом». В повести «Мятежники горного корпуса» Л.Н.Тынянова вынуждена была отказаться от татарина Рахметулки, который сечет кадетов — как бы не обиделись татары! Поляка Горецкого ей предложили сделать кем угодно — немцем, французом, англичанином, только не поляком — конечно, в связи с деятельностью свободных профсоюзов, развернувшейся в Польше! Это мелочи, но в них, как в осколке дьявольского зеркала, заморозившем сердце Кая (в сказке Андерсена), отражается целый мир трепещущего от неуверенности и страха сознания. Этот мир, разумеется, строго регламентирован: от редактора до (в сравнительно редких случаях) ЦК. И поразительно, что даже читатель настолько заражен манией контроля, что и он не в силах представить себе бесцензурное свободное произведение. Только и слышится: «Как это пропустили?» Или даже: «Куда смотрит цензура?» Противоречит ли эта мания контроля жажде правды, о которой я выше упомянул? Нимало! В давно растерявшемся, бездуховном сознании они стоят рядом, и это, кстати сказать, грозит новой опасностью. Эта опасность заключается в том, что понятия «добро», «мужество», «нравственность», «честность» стираются и ничего не значат в устах, которые не перестают лгать. Понятия сносились, и пройдут десятки лет, пока жизнь вернет им подлинное значение. Ведь двойная жизнь, господствующая в нашей стране — думать одно, а говорить другое, — опирается прежде всего на язык. Он почти беззащитен. Единственная его опора — литература, которую стараются сломить, подчиняя политической цели. Но не тот дорогостоящий департамент, который, увеличиваясь с каждым годом, достиг уже шести с половиной тысяч функционеров, не Союз писателей. «И что такое литература — отдельные вершинные книги и их необыкновенные авторы, или подлесок, весь поток. И каков сегодняшний поток или сегодняшние вершины? И с каких именно Гималаев и Эльбрусов текут ручейки и потоки, питающие Ваш оптимизм? Пример “Метрополя” меня не убеждает», — пишет мне один из очень немногих читателей моего «Эпилога».