Главный вопрос, который тревожил его в последнее время, это возможность появления у Тамары ребенка. Она отнеслась к этому слишком легкомысленно, и добиться у нее более точного ответа было невозможно. К тому же говорить об этом несколько раз подряд было неудобно: она могла в один прекрасный день, презрительно прищурившись, посмотреть на него и сказать:

«Вас что собственно так беспокоит в этом вопросе? Боитесь, что вас заставят давать средства на вашего ребенка?..»

Поэтому нужно было во что бы то ни стало добиться выяснения этого вопроса у Аркадия, т. е. узнать, были ли у него дети.

В отношениях к нему Тамары Кислякова поражала ее смелость. Она взяла прием братских отношений и, как бы пользуясь первым предложением Аркадия, продолжала при встрече и при прощании целовать Кислякова, говорила ему «ты», сидела, положив ему руку на плечо.

— Если говорить тебе «вы», то так уж наверное как-нибудь проговоришься, — говорила она Кислякову, когда тому ее смелость казалась чрезмерной, — и также если я буду с тобой держаться официально, то всегда скорее можно возбудить подозрение каким-нибудь ничтожным жестом, — например, отдернуть руку с твоего плеча при входе Аркадия. А так — он привыкнет и совершенно перестанет обращать внимание.

— Ты знаешь, я совершенно не чувствую в нем мужчины, — говорила она иногда с веселым недоумением Аркадию. — Вот он сидит со мной, и я могу его, как брата, гладить по голове и даже класть голову на колени.

— Тут ничего нет удивительного, — отвечал Аркадий, — просто оба вы — чистые люди с неиспорченным воображением. Было бы странно, если бы было наоборот. Тем более, ты знаешь, что Ипполит для меня больше, чем родной брат.

Кисляков при этих разговорах чувствовал себя так, как будто ему за ворот лили холодную воду, и он еще должен был не шевелиться, чтобы не показать своего состояния. Его поражало в Тамаре завидное отсутствие чувства вины или мучений совести за свою ложь перед Аркадием, как будто ее нисколько не связывало то, что Аркадий сам был человек исключительно чистой души и бесконечно верил им обоим.

Для Кислякова эти свойства Аркадия и то, что он являлся его другом, было самым тяжелым моментом в его отношениях с Тамарой, потому что это уничтожало искренность в его отношениях к Аркадию. Вот если бы между ним и Аркадием не было такой сильной и глубокой духовной связи, тогда все было бы проще. А то нет ничего ужаснее, когда Аркадий, ничего не подозревая, смотрит на него своими добрыми глазами и еще заботливо расспрашивает его иногда, почему он так угнетен чем-то. А он, конечно, был угнетен, потому что не мог попрежнему говорить с Аркадием о возвышенных вещах, когда сам обманывал его. Да еще в чем обманывал!

Для Аркадия было большой радостью, что Тамара теперь не стремилась, как прежде, каждую минуту уйти из дома. У нее почти не появлялось того трагического выражения, с которым она иногда сидела по целым дням с устремленными в одну точку глазами.

— Я не знаю, как тебя благодарить, — говорил иногда Аркадий Кислякову, — ты так благотворно повлиял на Тамару. Мне было больно смотреть на нее, когда она просиживала целые часы в каком-то окаменении. Вот так же, но только в меньшей степени, влияли на нее дядя Мишук и Левочка. Они, правда, были оба несколько примитивные, хотя и прекрасной души люди.

Если Тамара в первое время удерживала Аркадия около себя, когда они сидели втроем на диване, и даже не позволяла ходить по комнате, то теперь она старалась под всякими предлогами избавиться от его присутствия. При чем делала это так явно, что становилось иногда жутко. Или начинала расспрашивать мужа, не пойдет ли он куда-нибудь сегодня вечером, а если пойдет, то долго ли пробудет.

Когда же Аркадий приходил откуда-нибудь и подходил к ней с ласковым жестом, она, поморщившись, уклонялась от его ласки и говорила:

— Я устала, оставь.

А когда он все-таки целовал ее в голову, она с досадой отталкивала его. И целовал ее теперь всегда Аркадий, а не она, как было прежде. Она только пассивно допускала это.

Кислякову казалось странно при этом, неужели Аркадий, умный человек, не видит происшедшей в ней перемены по отношению к нему. Уж раз женщина становится пассивна в ласке и только терпит ее — значит, наверное что-то есть… Это аксиома.

Потом у нее стала проявляться явная раздражительность при всяком обращении к ней Аркадия. Прежде у нее была к нему повышенная нежность, как бы в благодарность за то, что он предоставил ей своего друга и служил соединительным звеном между ним и ею.

Теперь потребность в его посредничестве исчезла, и с нею исчезла нежность к Аркадию. Ее уже все в нем раздражало. Стоило ему не расслышать и переспросить у нее, как она, раздраженно поморщившись, говорила:

— Если ты плохо слышишь, то садись так, чтобы не приходилось повторять тебе по десять раз.

Если Аркадий в чем-нибудь поправлял ее или говорил, что это не так, как она сказала, — она закусывала губы и спрашивала:

— Значит, я лгу?.. Мне рассказали так.

— Да не в том дело, что ты лжешь, а просто тебе неверно рассказали.

— Я вовсе не собираюсь быть справочным бюро, — говорила с раздражением Тамара. — Я рассказываю, что слы-ша-ла, вот и все. А у нас дома, оказывается, рта нельзя раскрыть, чтобы тебя не остановили и не потребовали точной справки о достоверности.

Но самые тяжелые сцены были на почве экономических вопросов.

Иногда Аркадий приходил, когда Тамара штопала чулки. Чулки — это было самое больное ее место.

— Брось, что ты взялась, — говорил он.

Тамара, закусив губы, сначала ничего не отвечала, потом у нее прорывалось:

— Если бы у меня были новые, приличные чулки, я бы тогда не штопала старых. Мне скоро придется носить длинную юбку, чтобы прикрыть дыры. Все порядочные женщины…

— Ну, милая, голубчик мой, нельзя же при наших средствах платить по восемнадцати рублей за пару.

Тамара молчала. А Кисляков, который был тут же, сидел, как на иголках: она, вероятно, думает про него, что он скуп, как идол. За обеды платит по тридцати рублей, а женщине, с которой живет и которая ради него обманывает мужа, не может подарить пары шелковых чулок.

У него же и было-то всего двадцать рублей благодаря этому несчастному обеду. И на что он будет жить еще две недели до приезда Елены Викторовны — одному Богу известно.

Чем больше пытался разубеждать ее и успокаивать Аркадий, тем больше она раздражалась.

Если Тамара, придя домой в хорошем настроении, заставала обоих, то она, едва подставив щеку Аркадию, сама целовала Кислякова. И при этом в ней всегда бывали такая стремительность и откровенное предпочтение, повышенная ласковость и внимание к нему на глазах у мужа, что Кисляков невольно несколько отстранялся от нее, чтобы умерить ее активность в отношешении к нему. Иногда он чувствовал даже против нее досаду и раздражение, так как она не хотела думать ни о какой осторожности. Его привилегированное положение в отношениях к нему Тамары провело между ним и Аркадием какую-то невидимую черту несвободы в его отношениях с другом.

Когда Кисляков пришел к Аркадию, тот был один и, лежа на диване головой в сторону окна, держал в руках книгу, но смотрел мимо нее, задумавшись о чем-то. У него был усталый, болезненный вид.

Увидев друга, он отложил книгу, снял с уставших глаз пенснэ и встал с дивана.

— Это ты?..

Он поздоровался, походил по комнате и сказал:

— Я сейчас читал и думал о том, что мы совершенно отвыкли иметь свои личные мысли. Мы боимся теперь правды перед самими собой. Мы скоро будем совершенно пустыми. Перестаешь верить в значительность и даже просто в существование самого себя, как отдельного мира. Потому что все кругом живет, как масса, не имеющая в себе никакого внутреннего мира.

Он остановился и помолчал, потом продолжал:

— Сейчас нельзя жить, не имея около себя души, которая понимала бы все до последних глубин из того, что в тебе есть. Это всегда нуждается в восприемнике, иначе потеряешь способность духовной жизни. Мы, т. е. те, кто еще сохранил себя среди шумного, чуждого нам потока, должны соединиться в своего рода «церковь», что ли, чтобы пронести нашу правду, общечеловеческую истину сквозь эту эпоху и спасти ее от гибели. И она не погибнет. Я верю, что душа человека, встречаясь с вечной истиной, чувствует эту истину, несмотря ни на что. Этого убить ничем нельзя.