Одинокая луна, измученная фирмами, осторожно высунула свою голову на блюде бронзовых туч.

Луну едва видно сквозь стекло уличных сводов, но водянистые каскады ее лучей пробиваются, серебрят и по-прежнему волнуют.

Возможно, что Лавузен задумался о своей матери, живущей в Шампани, хотя он ее не помнит, просто не представляет себе трижды омоложенную старушку, бегающую в коротких платьях по каким-то невероятным полям.

Но в то время, как мысли его далеко за пределами стеклянных крыш, озабоченный взор напряженно, не отрываясь, прикован к подъезду соседнего дома со светящейся дощечкой у двери:

Лавузен ждет. Губы его плотно сжаты, он прислушивается. Ага, часы бьют полночь!

И сейчас же из-за угла выскакивает такси. Внимательно прощупав фонарями мостовую, такси останавливается у подъезда доктора. Какая-то женщина, не дав себя разглядеть, выскакивает из авто, звонит и скрывается в парадном.

Лавузен торопливо надевает на уши кляпы радиоподслушивателей, тушит огонь и на небольшом экране начинается кинодействие… Все, что делается у доктора, отчетливо выступает на полотне, а их голоса хрипло вибрируют в трубке.

Мужская фигура торопливо заперла дверь и, склонив голову, молча указала рукой.

Женщина не двигалась, удивленная полумраком прихожей.

— Я боюсь, мсье, — чуть слышно прошептала она.

— Прошу! — голос мужчины звучал сухо и сдавленно.

Он поднял электрический фонарь и стоял так, опустив голову. Лезвие пробора разрезало его прическу на два черных крыла.

— Прошу вас, мадемуазель Жанна, — повторил он и сделал шаг вперед.

Нерешительно оглядываясь, Жанна поднялась по лестнице.

— Я передумала, мсье Альберик. Это ужасно.

Он остановился, пожал плечами.

— Как угодно. За последствия не ручаюсь. Не забывайте, что я рискую не меньше вас, — добавил он с раздражением, быстро отдернув портьеру.

Резкий свет обжег глаза. Она зажмурилась и осторожно перешагнула порог под неподвижным взглядом спутника.

Большой квадратный кабинет.

Десятка два лампочек молнией вонзились в громадный стол, заваленный инструментами. Среди колб, реторт, минералов, шипели, как два тарантула, низенькие бензинки.

Огромный экран, натянутый посреди комнаты на металлической раме, вспыхивал фиолетовым огнем.

Пораженная лабораторной белизной обстановки, напряженным жужжаньем, не понимая, но угадывая смысл предметов, Жанна вскрикнула, указывая на стену.

Вдоль комнаты черным бордюром тянулись фотографические карточки.

— Это ваши пациенты, мсье Каннэ?

— Да! И никто так не боялся, как вы, мадемуазель! Садитесь, — он придвинул кресло, похожее на зубоврачебное.

Она несколько секунд колебалась.

— Хорошо, но я хотела бы еще раз взглянуть на себя.

— Прощаетесь? — улыбнулся он, — это чувство свойственно моим пациентам. Не волнуйтесь. С вас снята фотография.

Жанна, держа в одной руке зеркало, в другой карточку, тревожно перебегала с одного изображения на другое.

Бросив окурок, Альберик облачился в белый халат и подошел к креслу.

— Начнем. Уже поздно, а это лучше производить с некоторым запасом сил. Вы устаете, я вижу по вашему лицу.

— По моему лицу? — повторила она, машинально проводя по щеке. — Начинайте.

Альберик надел на себя маску.

— Это больно? — Женщина повернулась в кресле.

И уже глухо из-под маски прозвучало:

— Нет!

Внезапно — мрак. Газ зашипел сильнее, наполнив комнату фиолетовым светом.

Этот фиолетовый свет скользнул по экрану в комнате Лавузена и смазал действие в лаборатории соседа.

Лавузен вглядывается, но на полотне только густые мазки красок.

Они ползут в полном беспорядке.

Киносеанс окончен.

Лавузен напряженно вслушивается, но кроме шороха — никаких слов. Художник с проклятием бросил радиотрубку и, не зажигая света, в раздумье подошел к окну.

В течение трех месяцев аккуратно, каждую ночь, Альберик Каннэ принимал странных посетителей, а Лавузен, не отрываясь от наблюдений, искал разгадку и не находил. Смутные предположения пресекались фиолетовым пятном, не дававшим возможности проследить опыт до конца.

То, что делал Альберик, походило на операцию.

Серебристая ночь, как бы срисованная с картины Коро, продолжала плыть и таять над кварталом Марэ.

Окно в ателье было открыто, а сам художник, заложив руки за спину, длинными шагами мерил комнату. Изредка он выглядывал и каждый раз убеждался, что такси все еще у подъезда соседнего дома. Трубка сонно мигала, и в кольцах дыма растворялась беспокойная мысль.

Душная, июньская ночь, луна, струйками текущая по асфальту, а может быть просто любопытство, но только скрипнула дверь и Лавузен вышел на улицу.

Смутный гул заставил его прислушаться.

Из-за поворота выкатились глаза автомобиля.

Мотор затормозил у первого такси, четверо полисменов горохом высыпались на панель. Сержант скомандовал и взбежал по ступенькам дома доктора. Позвонить ему не удалось.

Дверь раскрылась, пропустив женщину с закутанной головой.

— Остановитесь! — сержант поднял руку.

Лавузен заметил, что женщина вздрогнула.

— В чем дело? Где мой шофер?

— Это не важно, сударыня. Потрудитесь снять повязку с головы.

Женщина еще плотнее прижала руки к закрытому лицу.

Сержант резким жестом сорвал шаль с ее головы.

— Жанна Реблер, именем закона вы арест…

Лавузен улыбнулся.

Глаза женщины метнули молнию в лицо чиновника, и сержант, уже тише, добавил, открывая дверцу ее автомобиля:

— Прошу извинения, сударыня!

Не глядя на окружающих, она вошла в мягко качнувшуюся каретку.

Сонное пофыркивание спугнуло тишину рю Севинье, алый глазок мигнул на повороте, и всколыхнувшаяся тьма грузно распласталась на панели. Из тени выступил Лавузен.

— Скажите, сержант, что случилось?

Полицейский мрачно пробурчал:

— Кто вы такой?

Лавузен улыбнулся.

— Я художник, моя мастерская рядом с этим домом, откуда вышла эта женщина.

— А, — смягчился полисмен, — великолепно, кто здесь живет?

— Доктор Альберик Каннэ.

— Я должен был бы сделать у него обыск, но, — сержант пожал плечами, — думаю, бесполезно. Неуловимая женщина, доложу вам, сударь.

— О ком вы говорите, сержант?

— Неужели не читали? Весь Париж возбужден убийством адвоката Рауля Мишлена. Убийца — артистка театра «Варьетэ», Жанна Реблер. Мы следим за ней, и вот, сами видели, я чуть было не арестовал невиновную.

— А вы уверены, что уехавшая не преступница?

— О, разумеется! Мадемуазель Реблер — брюнетка с вывороченными губами, широкоскулая, а эта — блондинка, с тонкими чертами лица. Сомнений не могло быть.

— А вы понимаете, как называется ваша ошибка?

— Что?.. — сержант удивленно приподнял брови.

Лавузен потонул в каскадах бурного смеха.

— Здравый смысл — вот как она называется! Доброй ночи, сержант. Ха-ха-ха!

Конечно, это смешно. Может быть, даже обидно, но жизнь с ревом и грохотом катилась мимо и никому не было дела до Марча Суаттона, заблудившегося в этажах.

Париж перемалывал миллионы человеческих жизней, и Марчу оставалось ждать своей очереди.

Каждый рычаг, переход, ступенька — грозили смертью.

— Направо, направо! — затрубил в рупор полицейский, и Марч едва успел отскочить, пропустив какое-то пыхтящее сооружение на колесах. Англичанин сжался от пронзительного визга:

— Человек, кто бы ты ни был, — зайди и убедись! Секрет молодости! Только за четыре франка пилюля! Зайди и убедись!

Марч выругался и побежал дальше. Огненные пасти кино отрыгивали проверченную массу любопытных. В стеклянных дверях троились профили, плечом к плечу тасовались люди.

Молодой человек, плывя по течению, медленно крал у толпы шаг за шагом. Сталкиваясь с лихо заломленными котелками, Марч издавал рычание, напоминавшее извинение тигра.