— Средний возраст учащихся? — поинтересовался Лавузен.

— От двадцати до сорока восьми… Что вы скажете, ваше высочество? — настаивала леди.

Все трое спускались по лестнице. Служитель распахнул парадное. Шофер открыл дверцу автомобиля. Марч, сняв цилиндр, и леди, распластав юбки, ждали ответа.

— По-моему, вполне культурное начинание, — заметил Лавузен, — деление на классы просто необходимо, чтобы какой-нибудь матрос не женился на дочери пэра.

— Вы шутите, ваше высочество, — присела директрисса.

— Ничуть. Мало ли что может случиться, а, во-вторых, я бы посоветовал ученицам за сорок расширить круг аристократических женихов до первого встречного, с постепенным понижением имущественного ценза, но не ниже пяти шиллингов, иначе это противоречило бы здравому смыслу. До приятного свидания, сударыня.

Когда автомобиль тронулся, Марч тяжело вздохнул.

— Эта пепельная девушка меня поразила; от нее веет средневековым героизмом. Кто был ее муж?

— Поэт, — мрачно бросил Лавузен.

— А разве они существуют?

— Не видал. Говорят. А впрочем это можно проверить.

Мимо скользили омнибусы с переполненными империалами. Пролетевшая витрина вскрикнула плакатом об осенней распродаже у Бааркера. Автомобиль с гербами привлекал внимание; щеголи снимали шляпы. От Трафальгар-сквера автомобиль мчался вниз к Виктория-стрит.

Внезапно, как это часто бывает в Лондоне, сумрак стушевал контуры. Вот завертелось. Никто еще не видит. Огненные шарики фонарей догнали мотор, и город расхохотался миллионами лампочек.

Наконец сияющий угол Виктория-стрит. Марч выскользнул первый.

Громадный дом с вывеской:

У подъезда толпа нищих осадила криками, шуточками. Между одним кривоглазым и женщиной в лохмотьях вспыхнула ожесточенная перебранка. Оба клялись, что «я первый открыл дверцу вашего автомобиля, сэр».

Лавузен что-то поспешно сунул в две руки и, согнувшись, быстро прошел сквозь писк шарманки, дробь барабана, оглушенный ревом унылого концерта нужды.

Стеклянная дверь уплыла вверх как занавес, и Лавузен очутился в обширной зале. К вошедшим с поклоном приблизился толстяк в смокинге.

— Вам тему?

— Да, пожалуй, — нехотя согласился Лавузен, опуская голову, чтобы его не узнали.

— Любовную, бытовую? — обернулся смокинг.

— Любовную, господин директор.

Толстяк крикнул в рупор:

- № 128 442 — ЛЮБОВЬ…

Десяток клерков заплясали каблуками по винтовой лестнице вдоль стен.

Марч спросил:

— Лавузен, где мы?

— А вот увидишь.

Зал гудел. Под тропическими деревьями, на кушетках, в античных ложах томились, полулежа, мужчины, женщины и подростки. Иные из них кружились под свистящую музыку, другие яростно раскачивались в гамаках. Но все — лысые и длинноволосые, худые и жирные, включая костлявого старика, по грудь сидящего в бассейне, — держали в руках тетради с карандашами.

Клерки, изнемогая, доползли до предельной высоты, где помещалась любовь, нажали пластинки, и белые листки по желобкам скатились в руки директору.

— Вот рекомендую, — начал он, подходя к Лавузену, — великолепная тема: богатая девушка влюбляется в нищего. Родители против. Влюбленные бегут на дилижансе. Родители догоняют и благословляют. Финал: майское солнце золотит кусты боярышника.

— Нет, благодарю, — поморщился Лавузен, — дайте что-нибудь диккенсовское.

Директор взялся за рупор. Марч возмутился.

— Ради дьявола, почему вон того дядю то бросают на трапеции, то вертят вокруг него колеса и над самым ухом стреляют из пугача? Где мы, в клинике умалишенных?

Лавузен пожал плечами.

— Пустяки. Здесь магазин тем. Все эти люди нормальные писатели, если только писатели могут быть нормальными в современном обществе, требующем от них романов с моралью и политически благонадежных. Что касается летающего на трапециях, то это автор приключенческих романов; тот вон, спящий в летаргическом сне, — бытовик. Во всяком случае, не беспокойся за сидящего в бассейне, он не простудится (вода подогрета), а в результате может написать роман из жизни подводного мира. Но мне уже надоело, — нет, мы передумали, господин директор, потому что заниматься искусством и жить на это в наши дни большое искусство.

Положив пять шиллингов на стойку, Лавузен вышел, подтолкнув Марча…

— Стандартизированные папиросы, дома, теперь любовь и, как видишь, искусство. Европа догнала Америку. Нам нечего делать, Марч, — все сделано. Остается разрушить, но это вне нашей компетенции, — Лавузен занес было ногу на подножку автомобиля, как вдруг юркий мальчишка шмыгнул мимо.

— Экстренный выпуск «Дейли-Телеграф»… Король, королева и младшие члены, кроме принца Уэльсского, оставшегося в Лондоне по болезни…

— Это мне нравится: о собственной болезни приходится узнавать из газеты, — пробурчал Лавузен.

Садясь в автомобиль, Марч ужаснулся.

— Значит, вы единственный член королевской семьи?

— Не совсем! Здесь еще моя жена, но и она уезжает в Рим.

— Ваша… жена?

— Разве ты не знал? О, это милая женщина. Когда я сделаюсь королем, я тебя обязательно познакомлю с ней.

— А когда вы сделаетесь королем? — улыбнулся Марч.

Лавузен вынул записную книжку.

— Сегодня у нас пятница. В будущую среду!

— Лавузен, что вы задумали? — вскрикнул Марч, бледнея.

— Как это называется?.. Да, государственный переворот. Не бойся друг, я уверен, что рассмешу весь мир. А смех — наше оружие.

Вечер упал как-то сразу. Сперва в громадные окна просочилась кровь заката, небо сморщилось тучами, сумерки накинули серые капюшоны на головы шотландцев. Когда Лавузен вошел в приемную, к нему приблизился майор Суффакс.

— Имею честь доложить, что ваше высочество трижды вызывали.

— Кто?

— Неизвестно. По радиотелефону.

— Марч, — обернулся Лавузен, — ступай в кабинет переговоров, я сейчас буду.

Проникнуть в кабинет было нелегко. Только подтвердив приказание принца, Марч получил шифр и, когда стража удалилась, нажал секретные кнопки.

«Кабинет переговоров», как и знаменитое озеро на крыше Букингемского дворца, устроенное лет шестнадцать тому назад, еще во время мировой войны,[3] — были единственными нововведениями двора, оберегавшимися от общественного мнения Англии. Когда королю для удобств приема понадобился радиотелефон, палата лордов возмутилась, причем консерватор Дыркинхэд воскликнул:

— Радиотелефон во дворце! Пощечина науки величию короны. От радио не далеко до коммунизма.[4]

Сейчас на пороге этого знаменитого кабинета стоял Марч. Небольшая черная комната без окон освещалась четырьмя люстрами. С юго-восточной стены дребезжал телефон, и на экране судорожно дергались зигзаги.

— Ну что? — спросил Лавузен, входя и закрывая дверь.

— Сейчас. Откуда? — Марч взял трубку.

Слабый голос простонал издалека:

— … РЯТ… З… ПАРИ… ЖА… ОТКРОЙ… ТЕ… У… СИ… ЛИ… ТЕЛЬ…

— Из Парижа, — повторил Марч.

Лавузен нажал мембрану громкоусилителя. Резкий мужской голос зверем вылез из трубы:

— … ДОКТОР АЛЬБЕРИК КАННЭ ИЗ ПАРИЖА ПРОСИТ ПРИНЦА УЭЛЬССКОГО…

— Я слушаю, — Лавузен принял трубку.

— … СЕЙЧАС ПОЯВЛЮСЬ НА ЭКРАНЕ… У МЕНЯ СЛАБАЯ УСТАНОВКА… ВОЗМОЖНЫ… ПЕ… РЕ… БО… И…

— Марч, потушите свет и дайте экран.

Оба сели в кресла, а на полотне, исчерченном полосами, выступил Альберик Каннэ. Лезвие пробора разрезало его голову на два черных крыла. Доктор был в сером костюме и мягких туфлях.

— … ВЫ МЕНЯ СЛУШАЕТЕ?..

— Я вас слушаю, — зевнул Лавузен.

— … МНЕ ПЛОХО ВИДНО… КТО ЭТО ПЛАВАЕТ РЯДОМ С ВАМИ?..

— Это мой секретарь — Марч Суаттон. Говорите!

— …ВЫ НЕДУРНО ЗДЕСЬ УСТРОИЛИСЬ, НО ПОМНИТЕ, ЛАВУЗЕН, И ВЫ, СЭР, ПО ВАС ОБОИМ ПЛАЧЕТ ВЕРЕВКА, НА ДНЯХ Я РАСКРЫВАЮ ТАЙНУ МОЕГО ИЗОБРЕТЕНИЯ… ВЫ СЛУШАЕТЕ?.. МНЕ УДАЛОСЬ СОЕДИНИТЬСЯ С ГЕРЦОГОМ ЭЛЬСИНОР…