Им вторили японцы, — сначала из-за запертой двери, потом, когда их выпускали, они на своих коротеньких лапках выбегали в коридор и, оглядываясь на обе стороны, лаяли, закинув вверх головы.

В ответ на это с остервенением хлопала чья-нибудь плохо прикрытая дверь, сквозь которую лай достигал ушей обладателя комнаты и будил его. Большей частью это был статистик. Он кричал при этом:

— Развели псарню! Ни днем ни ночью покоя нет.

Проходила в кухню мещанка в старом ситцевом платье, без пояса, в туфлях на босу ногу и с жидкими волосами, сошпиленными пучком на затылке.

Почему-то всегда в точном соответствии с ее проследованием открывалась дверь профессорской комнаты, высовывались руки профессора, и он начинал вытрясать свои штаны в коридор. Обыкновенно у него всегда бывали схватки с тем из жильцов, кто в это время проходил по коридору и на кого он вытрясал, так как сам профессор, стоя в одном нижнем, скрывался в комнате и наружу выставлял только руки с вытряхиваемыми штанами и потому не мог видеть проходящих.

Потом начинали одна за другой отворяться двери комнат и показываться все жильцы.

Проходил высокий, унылый Дьяконов, муж бывшей хозяйки квартиры, с кофейником в кухню. Из двери пенсионерки выметалась через порог гора накопившихся за ночь окурков.

С утра все обитатели квартиры бывали особенно чувствительны ко всяким неудобствам, ко всяким замечаниям соседей, как будто они, витая во время сна в эмпиреях, проснувшись, видели себя опять в опостылевшем обществе самых разнообразных сожителей.

На статистика почти каждое утро лаяли собаки, едва только видели его показывающуюся из ванной вклокоченную голову с накинутым на шею полотенцем. А он, весь покраснев, кричал на мадам Натансон:

— Если ваши собаки будут на меня лаять, я подам на вас в суд.

— Да ведь они вас не кусают.

— Еще бы они кусали. Чорт знает что, развели псарню. Нанимайте отдельный коттедж, там и обнимайтесь со своими собаками.

Потом кто-нибудь, идя по коридору, вдруг поскальзывался и, оглянувшись позади себя на пол, начинал тревожно осматривать свой башмак и кричать кому-то в пространство:

— Вы эту свою гадость, этих японцев, убирайте лучше, а то я их собственными руками придушу.

Японцы, если они были тут же, в коридоре, и принимали посильное участие в начавшейся жизни, сразу соображали, к кому относится это восклицание, и, прижав уши, бросались к своей двери. Там их уже принимала, как обиженных детей, профессорша, открывшая дверь на крик, раздавшийся в коридоре.

В кухне начиналась жизнь полным ходом. Разливали по кастрюлькам принесенное молочницей молоко. Зажигали примусы. А если приносили счет за электричество, то атмосфера в кухне сразу сгущалась, и слышался визгливый, невероятно звонкий голос мещанки.

В этой тесноте, попадаясь всем под ноги, толкались собаки и ребятишки.

Иногда раздавался звонок. Если он был долгий и властный, то некоторые из жильцов почему-то бледнели, в особенности пенсионерка и Софья Павловна. Иногда звонок был короткий, нерешительный, потом за ним еще два поспешных, испуганных. Это какой-то ранний посетитель, блуждая в темноте на лестнице, звонил, не разобравшись как следует в нужном количестве звонков.

Сейчас же ему в ответ внутри квартиры начиналось препирательство, кому итти открывать: один был звонок или два? Или целых три?

В конце концов кто-нибудь шел и, если оказывалось, что это не к нему, кричал:

— Что вы, ослепли, что ли? Не видите: к Дьяконовым три звонка.

— Я и звонил три звонка.

— Чорт вас разберет, сколько вы звоните. — И захлопывал перед носом дверь. — Все пятки прошмыгаешь, бегавши открывать!

Были только две вещи, которые соединяли жильцов. Первая — это книга для чтения. Так как, повидимому, было не по средствам покупать, то брали у соседей, которые получали в свою очередь у знакомых. Эти книги, преимущественно иностранных авторов (своим не верили), скоро превращались в рыхлые замасленные лепешки.

Второю вещью, соединявшей всех, была посуда, которую занимали друг у друга в случае прихода гостей.

Вся же остальная область жизни была постоянным источником раздоров.

В смысле отношений между жильцами это была не квартира, а пороховой погреб. Не проходило ни одного дня, чтобы в том или другом месте порох не взрывался, так как все его держали сухим.

Предлоги для взрыва являлись сами собой на каждом шагу. Во-первых, та же уборная: с утра около нее выстраивалась целая очередь торопившихся на службу граждан, при чем некоторые выказывали особенную нетерпеливость, и, не успевал очередной войти и затвориться, как через минуту уже десяток кулаков стучали в дверь и напоминали ему, что он не у себя в гостиной.

Когда же туда скрывался тот, кто иногда кричал больше всех, и застревал там, то кричали уже на него.

Ванная совокупными усилиями всех жильцов уже давно была приведена в такое состояние, что каждый желавший помыться подозрительно и осторожно заглядывал в нее, но сейчас же, махнув рукой, отходил. Да и все равно он не успел бы раздеться, как в дверь, наверное, забарабанили бы человека два и напомнили бы насчет гостиной.

Кроме того, в ней было темно, а с потолка, где была уборная верхнего этажа, постоянно капала на голову вода, и на полу была лужа, доходившая своей глубиной иногда до уровня порога. Поэтому там всегда были набросаны кирпичи. Каждый становился на них и, стараясь сохранить равновесие, делал, что ему было нужно.

Сходить за водопроводчиком никто принципиально не хотел: «он будет ходить, а остальные гадить?». Бывшая же хозяйка в этом случае только торжествовала и говорила, что с этими свиньями иного ничего и быть не может, захватили чужую квартиру, а жить по-человечески не умеют!

Следующим пунктом раздоров была кухня, где с самого утра, как на хорошей фабрике, шла работа, шумели разом штук шесть примусов. В чаду виднелись только спины и засученные локти хозяек в капотах и в туфлях на босу ногу. Тут схватки были почти ежеминутные — из-за посуды, из-за пролитых помоев. Когда же на арене появлялась бывшая хозяйка, поднимался настоящий содом.

Но главною причиной раздоров всегда была грязь в квартире, которую никто не хотел убирать, и не производившийся ремонт в местах общего пользования. Если только кого захватывали на месте преступления, тогда заставляли убирать насорившего. А если было неизвестно, кто насорил — сор так и оставался.

Потом не проходило дня, чтобы чего-нибудь не пропадало у того или иного из жильцов. Исчезали даже примусы, и тогда все говорили, что это сын бывшей хозяйки украл. Но вещи пропадали даже тогда, когда его не было дома.

Тогда все поделали себе ящики в кухне с замочками и все туда запирали — кастрюли, сковородки. Или же после готовки каждый, захватив в охапку весь этот ассортимент, уносил его к себе в комнату.

Наконец, как меру против грязи и пропажи вещей, установили дежурство в квартире, которое должен был отбывать каждый жилец по очереди.

Когда Ипполит Кисляков поднялся по черной лестнице и остановился на площадке, держась за сердце, он вдруг услышал крик в квартире. Первая его мысль была о том, что у него отбирают комнату, так ясно слышался среди прочих крик его жены. А так как их комната по своей величине была бельмом на глазу у всех квартирантов, то он уже привык к постоянным налетам.

Но когда он вошел, дело оказалось проще: жена профессора, высокая худощавая старомодная дама в пенснэ, выкупала в ванне своих японцев. Ее застали в тот момент, когда она, закутав их в простынку, несла в комнату.

— Мы детей моем, а ты — собак купаешь?! Стерва! — кричала жена слесаря.

— Провалитесь вы с своими детьми! — не помня себя от злобы, крикнула профессорша, прижимая к груди насмерть перепуганных японцев, прикрытых простыней, откуда только торчали их носы и полные страха глаза.

Елена Викторовна, еще с утра за хозяйскими хлопотами не успевшая одеться, небольшого роста, полная, стояла в розовом капоте и с широкой зеленой лентой, которую она повязывала на лоб, и тоже кричала.